«Сколько тысяч верст исходила за свою жизнь Нябинэ? Она исходила, наверное, так много, что успела бы за это время два раза сходить на луну и два раза вернуться обратно, — думала Нярвей, сидя на шкуре и наблюдая за работой стариков. — И кто это сказал так хорошо и мудро, — вспомнила она, — «Девушки красивы, но старые женщины красивее их»? Сколько горя пережила Нябинэ, — думала Нярвей. — В каждой черте лица можно увидеть невеселую долю этой женщины. И в печальных глазах ее, когда-то задорных и смелых, теперь одна покорность и какое-то тупое равнодушие».
Сгорбись над шкурами, женщина чинит пимы для Тэлико. Привычно мелькает игла в ее руках. Солнечный лучик на мгновенье освещает впалые губы ее, запекшиеся и бледные. Женщина шьет, слегка подрагивая от старости.
О чем думает она? Не юность ли вспоминает?
И Нярвей пробует перевоплотиться в старую женщину. Сгорбившись, она садится против Нябинэ, и серые глаза ее темнеют от печали. Две линии, резкие и глубокие, собираются над бровями. Губы сурово, по-старушечьи, сжимаются. Нярвей берет из рук женщины шитье и голосом Нябинэ говорит:
— Отдохни, мать, я пошью. Я еще не забыла, как надо шить такие вещи.
И старик Окатетто смотрит на Нярвей. Он смотрит на Нярвей с таким изумлением, что ей очень трудно удержать создаваемый образ. Ей хочется рассмеяться вместе с Окатетто, но она мужественно сдерживает себя, и старик Окатетто говорит:
— Если бы тебе седые и редкие волосы да морщины, тебя бы не отличить от Нябинэ. Шутница!
И он продолжает работу. Хмурое настроение после ссоры с Тэлико у него уже прошло. Он откладывает починенную упряжь и долго смотрит на тундру, покрытую солнцем и легкими пятнами медленно ползущих по сопкам теней. Он смотрит на тундру и задумчиво говорит:
— Что ему еще надо было? Советская власть его сделала учителем. Мы думали, что он вернется в стойбище и станет всех учить грамоте. Глупый наш разум! Он не поехал в тундру. Ему стало тесно и скучно в ней. Он поехал в Ленинград и вернулся оттуда никчемным человеком. «Может, ты денег будешь много получать?» — спросил я. «Нет, — сказал он, — надо еще много работать для этого». — Старик вздыхает, рассеянно перебирая в руках обрезки кожи. — Еще мальчишкой он любил передразнивать всех. Теперь он, думаю, сможет передразнить даже песца, даже нерпу.
— Но я такая же, — возражает Нярвей, — я тоже была учительницей, а все-таки уехала в Ленинград.
— Ты круглая сирота, — говорит старик, — тебе никто доброго слова до самой школы не сказал. Тебя некому было надоумить. Ты — совсем другое дело. Тебя только жаль, а за Тэлико обидно. Очень обидно. Что я теперь скажу людям? Чем перед ними похвалюсь?
Нярвей делает последнюю стежку. Жильная нитка кончилась. Она откладывает в сторону шитье и думает, как помирить отца с сыном. Чтобы отвлечь старика от грустных мыслей, она спрашивает:
— А что стало с Васькой Харьягом? Говорят, что он обморозил ноги русской учительнице, это правда?
— Правда, — утвердительно качает головой старик, садясь к самому выходу из чума, чтобы лучше видеть солнце и тундру. — Правда, — повторяет он. — Его судили и увезли куда-то, а Степанида осталась горевать.
— Что ж ей горевать-то? — возражает Нябинэ. — Она рада этому, только обидно, что Тэнэко женился на другой и Тэбко женился на другой.
— Бедная Стеша, — говорит Нярвей, — мне ее очень жаль.
И она вспоминает свою подружку. Стеша очень любила председателя колхоза Тэнэко. Она тосковала о нем дни и ночи, она даже вышила ему тобоки в подарок, но они оказались малы. Она взяла их перешить, чтобы сделать впору Тэнэко, но в Красном городе встретила Тэбко. Тэбко уже был знаменитым человеком. Его статьи печатались в каждом номере газеты «Красный тундровик»), и он считался большим журналистом.
Стеша встречалась с Тэбко. Он очень нравился ей, и она никак не находила времени, чтобы сделать тобоки по ноге Тэнэко. Осенью все выяснилось. Тэбко любил другую девушку, и Стеша вернулась в родное стойбище. Она пришла в правление колхоза и положила на маленький стол перед Тэнэко расшитые семью сукнами тобоки.
«Теперь они по ноге тебе, Тэнэко», — сказала она, и на глазах ее показались слезы.
Тэнэко посмотрел на тобоки и, не меряя их, сказал:
«Теперь они слишком велики для меня. Немного раньше они были бы мне как раз».
И ему было очень тяжело. У нею была теперь хорошая жена, но Стешу он сильно любил. Очень сильно.