И Стеша от гордости вышла замуж за старого шамана Ваську Харьяга. Она стала второй женой человека с кривой душой, ибо Харьяг по-русски означает «извилистая река».
Она старалась забыть о Тэнэко, но это было невозможно. И лишь после того как мужа арестовали за контрреволюцию, она стала приезжать в колхозные стойбища, однако по-прежнему избегая Тэнэко…
— Бедная девочка, — сказала Нярвей, — ей, наверное, очень тяжело сейчас…
— Он убьет ее, — сказал Окатетто, — Люди говорят, что он бежал из тюрьмы. Если это правда, то он обязательно убьет ее, — добавил он убежденно. — Ведь на суде она столько рассказала про Ваську Харьяга, что все испугались. Никто ведь не думал, что он такой хитрый и страшный человек.
— А она далеко отсюда?
— За три оленьих передышки как не доедешь? Доедешь, — ответил старик.
Нярвей задумалась.
— Дай мне упряжку, — сказала она. — У меня хорошие мысли есть, — улыбнулась она своему решению. — Вечером пусть соберутся все люди, и ты увидишь, какой хороший у тебя сын. Все будут завидовать твоему счастью.
Старик недоверчиво покачал головой.
— Нет, — сказал он, — я ведь не глупый, я знаю, что говорю.
И, поднявшись, он снял тынзей с передков нарт. Через полчаса Нярвей покинула стойбище.
— Всем хорошая девка, — сказал про нее старик. — Только работа глупая у нее, как и у нашего Тэлико.
— А может, и не глупая, — возразила Нябинэ. — Они, ученые люди, знают, что делают.
— Молчи, — сказал Окатетто и, взяв топор, пошел к озеру приготовить хворосту для костра.
Медлительное солнце, утром рожденное в море, теперь опускалось в озеро на западе. От блеска его лучей озеро искрилось и принимало цвет солнца. Марево, бледно-желтое, как цветочная пыльца, качалось на горизонте, и от этого солнце казалось бо́льшим, чем обычно. Кончиками лучей оно окрашивало легкие облака рубиновым и палевым цветом, более ярким у краев и густым посредине.
Нарубив вязанку, старик сел на хворост и, понюхивая табак, посмотрел на солнце. Он решил дождаться заката. С недавних пор он полюбил одиночество и тихую грусть наступающей старости. Положив на колени узловатые руки с пальцами, до того скрюченными работой, что они уже едва разгибались, он часами сидел у своего чума и смотрел на тундру. И много странных мыслей приходило в это время. Длинной цепью холмов, речек и озер расстилалась перед ним его жизнь. И многое ему теперь было понятно, многое: и смешная самоуверенность юности, и ненужные огорчения молодости, и наивные мечты о каком-то большом счастье, которое он напрасно искал всю свою жизнь.
Особенно большие надежды он возлагал на Тэлико. Ему казалось, что сын достанет для него это счастье, о котором поется так много сказок, но сын вышел неудачником.
Старик сидит на вязанке хвороста, и глаза его залиты привычной грустью одиночества и старости. Широкие руки его лежат на острых коленях — могучие руки со вздутыми синими венами, в которых уже недолго будет биться дряхлеющая кровь.
Старик смотрит на солнце из-под полуоткрытых век и неторопливо вспоминает свою жизнь. И хотя ничто уже нельзя изменить в ней, он все-таки с удовольствием решает давно решенное и исправляет то, что уже поздно исправлять.
«Вот еще один день прошел», — думает он, провожая солнце, погружающееся в озеро, золотистое и рубиновое от лучей.
Взвалив вязанку на плечи и утопая в зыбких мхах, старик возвращается в стойбище.
Веселый гомон в его чуме не удивляет его. Это Нярвей и Тэлико, должно быть, пригласили столько гостей.
Он видит много упряжек у своего чума. Он видит председателя колхоза Тэнэко, въезжающего в стойбище.
— Здравствуй, отец! — кричит Тэнэко и, уже спрыгнув с нарт, говорит озабоченно: — А люди не врали…
— Что? — хмурится Окатетто, думая о Тэлико.
— …что Васька Харьяг из тюрьмы удрал…
Старик тревожно всматривается в Тэнэко, Он все еще не верит.
— А милиция?
— А что милиция? — смеется Тэнэко.
И старик уже сердито говорит:
— Чему же тут радоваться?
Но Тэнэко по-прежнему улыбается.
— Ты не думай, я другому смеюсь, — спохватывается он и помогает старику внести хворост в чум. — Здравствуйте, — говорит он, осторожно ступая между сидящими мужчинами. — Слышали? — спрашивает он и по враз наступившей тишине решает: «Слышали».
— Надо бы за милицией послать, Тэнэко, — говорит Окатетто и садится у костра.
— Нет, — говорит Тэнэко, — пока еще рано. Сюда приедет Степанида, и мы сами можем его поймать. Только надо спрятаться. Надо, чтобы он не боялся нас пока.