Мужчины тотчас же отодвинулись в темноту. Лишь женщины остались у костра. Но и они, приготовив чай, тоже последовали примеру мужчин, и только старика Окатетто и Нябинэ с шитьем освещало невысокое пламя догорающего хвороста.
Ветерок с западной стороны, от Хайпудырской губы, донес крик ясовея и щелканье оленьих копыт о каменистую почву сопки.
— Это Нярвей и Тэлико, — сказал старик, — я это по голосам чувствую.
— Нет, — смущенно сказал Тэнэко, — это Степанида. Нярвей и Тэлико приедут утром.
— Я знаю, что говорю, — сказал Окатетто, — я ведь охотник.
Но когда в чум вошла Степанида, он смутился. Впервые Окатетто ошибся.
«Стар уже стал», — с грустью подумал он и удивился, что Степанида какими-то едва уловимыми чертами походила теперь на Нярвей. Очевидно, ее изменило горе. Многое можно было понять по ее состарившемуся лицу, но решительность и уверенность ее походки и твердой речи говорили о том, что Степанида еще не сдалась. Она отчаянно цеплялась за свое ускользающее счастье.
— Здравствуй, отец, — тихо сказала она. — Васька Харьяг убежал из тюрьмы, и мне надо спастись от него. Он может убить меня. Он обязательно убьет меня.
— Не бойся, — сказал старик, — здесь тебя никто не тронет.
Степанида боязливо посмотрела в темноту и равнодушно разделась.
— Что мне делать? — голосом, полным отчаяния и тоски, спросила она.
— Все будет хорошо, — сказала Нябинэ.
— Не бойся, — сказал старик.
Степанида поджала ноги и, упираясь подбородком в колени, стала смотреть в костер. На глаза медленно накатывались слезы. Наконец они брызнули, точно огромная боль так сильно сдавила душу человека, что он уже не мог выдержать боли. Плечи Степаниды мелко задрожали.
— Бедная, — сказала Нябинэ, и слезы сами собой навернулись у нее на глаза.
— Не бойся, — сказал Окатетто и беспомощно посмотрел в темноту.
В этот момент впервые за всю жизнь ему захотелось сказать что-то очень важное и дорогое этой маленькой и несчастной женщине, так недавно познавшей, что такое жизнь.
Но сколько Окатетто ни подыскивал в своей памяти это слово утешения, оно не находилось. Оно потерялось. Возможно, его и не было. Может быть, оно никогда и не существовало.
И старик бессмысленно повторял ненужные слова, холодные слова, какими никак нельзя было передать великую нежность к этой женщине, надломленной горем.
Она плакала. Она вспоминала всю свою жизнь и плакала, а он говорил ей одно и то же:
— Не бойся.
Проклятые, мертвые слова! Разве она кого-нибудь боялась? Ей было только очень тяжело, ибо человек живет на земле только раз, и ему обидно, если одно горе оставила ему в наследство судьба или бог, если он есть на самом деле.
Степанида уже не плакала. Она рассеянно перебирала в своих руках шитье Нябинэ и по-прежнему смотрела в огонь.
— Тэнэко здесь? — неожиданно спросила она. — Я видела его нарты.
— Здесь, но он спит, — торопливо ответил Окатетто. — Я забыл тебе об этом сказать, — смутился он.
— Я его очень люблю, — тихо сказала Степанида. — Я бы все отдала за него и была бы только счастлива от этого. Я даже помню песню, какую ему спела однажды.
— А ты спой ее, и тебе будет легче, — посоветовала Нябинэ.
— Не бойся, — сказал Окатетто, — не бойся.
— Мне уже поздно бояться, — грустно улыбнулась Степанида. — Только вы можете понять меня и не засмеетесь над тем, что я вспоминаю все это. Ведь мне все дорого, чего касались его руки и что слушали его уши.
И, точно боясь раздумать, она неуверенно запела песню. И вновь сосущая душу тоска охватила старого Окатетто. И хотя в песне пелось совсем не о жизни Окатетто, ему казалось, что Стеша поет о нем, только о нем. И вставала в песне бесприютная и безрадостная жизнь многих Окатетто, и не было солнца в ней, а была великая и глухая ночь, удушливая ночь и тоска.
А Степанида пела о безысходной любви к парню, лучше которого не было, наверное, ни в одном стойбище на земле:
Последние слова песни Степанида не пропела, а прошептала с такой силой своей неутешимой тоски, что женщины, спрятавшиеся в полусумраке чума, заплакали.