И тут случилось странное. Огромный пастух, почти бесшумно вскочив позади Васьки Харьяга, ударил его по руке. Револьвер с деревянным стуком упал на доски. Великан обхватил Ваську Харьяга, и пастухи рванулись на помощь. Они так закрутили ему руки, что он закричал.
Все обомлели от этого крика. Никто не поверил этому, так все походило на правду.
…Перед ними был не Васька Харьяг, а Тэлико. Снимая с себя парики и стирая грим, Тэлико и Нярвей торжествующе смотрели на пораженных пастухов. Они были горды и счастливы: они с честью выдержали экзамен на звание артистов своего народа. Это видно было по изумлению на лицах зрителей, по изумлению, которое переходило в восхищение.
И только старый Окатетто никак не мог понять, в чем дело.
— Но ведь их уста говорили правду? — спрашивал он. — Откуда Тэлико знать ум Васьки Харьяга? А ведь он знает его как свой.
И лишь потом, когда старика стали благодарить за сына, он стал задавать вопросы.
Наконец-то он понял, что такое искусство, но на всякий случай сказал:
— А револьвер-то был у тебя не настоящий, я это сразу увидел. Надо было лучше играть.
— Это бутафорский, — сказал Тэлико и поднял с досок револьвер с дулом, обгоревшим за время свалки.
— А я думал, что ты и вправду меня любишь, — смущенно сказал Тэнэко.
— Кто его знает! — лукаво ответила Нярвей.
ПОЛУНОЧНОЕ СОЛНЦЕ
Старуха сидела у самого костра и, перебирая пьяными пальцами обгоревший подол малицы, смотрела на Сероко.
— Спой что-нибудь, Степанида, — сказал хозяин Выль Паш и вновь выпил чарку. Блаженное лицо его покрылось мелким потом. Он сегодня праздновал свое пятидесятилетие. Ради такого случая он купил у спиртоноса три бутылки спирта и пригласил самую старую сказочницу, самую знаменитую сказочницу от Колгуева до Обдорска. Он приготовил ей в подарок за песни новую малицу, расшитую синими и алыми сукнами.
— Дай, — сказала старуха и не торопясь выпила стакан. Потом из-под подола малицы достала медную табакерку и втянула с ногтя коричневый порошок. Брызнули слезы, и безумными глазами она вновь посмотрела на Сероко. — О чем спеть? — спросила она, не обращаясь ни к кому.
— Спой что-нибудь, — сказал хозяин, — мне все равно о чем. О богатстве спой, об олешках упомяни. Я давно не слышал хороших сказок.
Старуха отодвинулась от огня и закрыла глаза. Сероко исподлобья злым взглядом следил за ней.
— Когда дует ветер с юга, не зови, пастух, пурги от моря, — хрипло запела старуха. — Все, что дано тебе при рождении, то будет дано и твоим сыновьям, внукам и правнукам.
…Жил на Большой земле гордец пастух. Он имел всего семнадцать олешек, но никогда не просил у Нума счастья.
«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил он таким же, как он, безоленщикам.
Нум не сердился на глупца. Он трижды увеличил стадо самому богатому оленщику Выль Пашу, потому что тот каждую луну приносил в жертву богу по три белоногих хапторки[43].
«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил гордец пастух и гнал свое чахоточное стадо против всех троп.
Волки по приказу Нума ели олешек одного за другим. Вот их уже осталось пятнадцать, но безумный продолжал грозить тому, кто видит жизнь ненцев на тысячи лун вперед.
И Нум его наказал слепотой, нищетой и злобой.
…Заметает пурга седой мох-ягель у всех гордых и отвернувших свое лицо от Нума. Где начало дня, где конец ночи — никто не знает. И кто меньше всех злится против хозяина седьмого неба великого Нума, у того стадо всех богаче в тундрах, от начала их до конца. Ведь никогда не станет луна на место северных звезд. Никогда ненцу не быть хозяином своей судьбы. Не станет черным снег, и никогда не засветит солнце в полуночи.
Так начинается старая песня…
Сероко смотрит на огонь, и сердце его щемит тоска. Он знает, чем кончится эта песня. И однажды он подумал, что песня врет. Когда-то — он уже плохо помнит, когда это было, — он зарыл на вершине каменной сопки жену, умершую от родов. Приехал поп, отпел ее и заставил Сероко поставить над рыжим холмиком связанный ремнями крест. Этим крестом были зачеркнуты все его мечты о тридцати олешках и богатстве. Он по-прежнему пас с каждым годом растущее стадо Выль Паша. А потом, когда хозяин стал труслив и ласков, как вырвавшаяся из капкана лисица, к нему приехал Егорко Талей. Он спросил, сверкая кожаным портфелем, сколько работает Сероко и сколько он получит.
— Мы не ругаемся, — сказал хозяин, — десять лет работал, пятнадцать олешек дам. Зачем скупиться?