И Певалэ стала женой Ялико, и до самой смерти она любила его, как никто никогда не любил своих мужей.
Вот какой хотел бы я видеть твою дочь, князь Тэйрэко, — сказал шаман и молча стал есть жирную оленину из котла.
Уже пот ручьями струился по его темно-желтому лицу, но он продолжал есть до тех пор, пока не уснул, так и не увидев дна котла…
Этот год был самым счастливым годом для старого Пырерко. В стойбище было пять чумов. Чумы стояли в горах, защищенные от ветра со всех сторон. В каждом чуме горел костер, и, когда поднимался буран, старухи сказочницы пели свои сказки тихими и немного печальными голосами, а мужчины и дети лежали на шкурах и слушали их.
Из тугих прутьев тальника мужчины делали стрелы. Они снимали с прутьев нежную кожицу, а затем держали их над огнем, чтобы они закалялись.
Старый Пырерко был охотник. Он умел выслеживать зверя так хорошо, что люди думали, не заговорены ли его лук и стрелы. Но старик смеялся, когда его спрашивали об этом.
Он сидел у костра, на почетном месте, а жена его качала люльку. Люлька была сшита из тюленьих шкур оленьими жилами и походила на маленькое корытце с навесом над изголовьем. Дно люльки было устлано гусиным пухом, верх зашнуровывался.
В этой люльке в детстве качала Пырерко мать.
А сейчас старик делает стрелы, а жена его качает маленького Таули. Она качает малыша и поет песенку, которую ей пела когда-то мать. Только слова «дочурка» она меняет на «сыночек».
Пырерко делает стрелы, и на рябоватом лице его много стариковской важности. У костра сидят молодые охотники стойбища и с почтением смотрят на старика. Взглянув на молодых охотников, он говорит:
— Помните, дети мои, что лучшая тетива — кишка морского зайца, высушенная на первом весеннем солнце охотником, убившим сто песцов, пятьдесят лисиц, двадцать волков и пять медведей! Тетива должна звенеть, как песня в устах сказочника в дни празднеств!
— Нам никогда не научиться делать такие тетивы, — говорят почтительно юноши.
Но Пырерко не слушает их. Он продолжает:
— Лук клеится из трех полос, высушенных на вольном ветру в три больших ночи и в три больших дня. Когда он готов, он должен гудеть, как декабрьский наст под полозьями легких нарт.
Старик замолкает. Он долго молчит. Он слушает песенку над люлькой сына и улыбается тихой, счастливой улыбкой, потом говорит:
— Хороший лук перед боем должен быть легко смазан салом, снятым с печени и сердца медведя. Но слушайте, что поет Нябинэ:
Проходят годы, растет Таули, но, пока на нем нет штанов, он засыпает с этой ласковой материнской песенкой.
До пяти лет Таули жил, как нравилось жить.
Лизал у собаки нос.
Делал мокрыми шкуры под собой.
Поджаривал отцовские пимы на углях.
Плевал в костер от скуки.
Натирал свой живот теплой золой и находил это приятным.
Портил ножом новую деревянную посуду, пытаясь сделать лодку.
Привяжет Нябинэ его за ногу поясом к шесту, чтобы малыш не скатился в костер, он ножом перережет пояс и убежит к морю, всех нерп перепугает, и охотники без добычи уходят домой.
Они уходят домой и говорят Таули:
— Тебя надо побить за твои проделки.
А он отвечает:
— Я маленький, и меня бить нельзя.
Вернется в чум Таули и скажет Нябинэ:
— Зачем нож оставила? Я маленький, я могу порезаться им и упасть в костер.
— Вот лешак-то! И в кого такой уродился? — скажет мать и снова привяжет Таули за ногу коротким кожаным ремнем.
— Сшей штаны ему, мать, — сказал как-то старый Пырерко, — он уже большой, и пора его приучать к охоте.
— Правда, — подтвердил Таули. — Это правда.
Ему исполнилось семь лет, и мать сшила ему непромокаемые штаны из жесткой нерпичьей кожи, а вечером, укладывая его спать, запела свою песенку о солнце, вышедшем из-за гор.
Но Таули сказал:
— Мне уже семь лет, и я не хочу слушать такие песни.
А наутро надел штаны и пошел по стойбищу. Он заходил в каждый чум и хвалился своими штанами. В последнем чуме, стоявшем у самого побережья, он встретился со сверстником. У сверстника был лохматый щенок, а у Таули штаны. Сверстник сказал, что собака для мужчины все одно что штаны для мальчишки.