Выль Паш криво улыбался побелевшими губами и, задыхаясь, кричал:
— Гоняй, гоняй олешек! Ты никогда не любил их, потому и гоняешь с сопки на сопку, как голодный зверь. Я добрый человек, но видят пастухи, до чего ты глуп и злобен. Ведь все равно у тебя ничего не выйдет, вонючий кусок яры!
А ночью хозяин тщательно изрубил топором добротный волосяной тынзей Сероко. И хотя обрубки были настолько малы, что их все равно Сероко не смог бы связать, Выль Паш собрал их и терпеливо сжег тынзей на костре, и от запаха роговицы у него заболела голова.
На следующий день Сероко встретил охотника и попросил его передать в тундровый Совет, чтобы к нему приехал Егорко Талей.
— Он в Москву уехал, — сказал охотник.
— Он приедет, парень?
— Приедет, и я ему скажу о твоей худой жизни.
Но Егорко Талей не ехал. И вот наступила настоящая весна, потому что прилетели лебеди. Выль Пашу исполнилось пятьдесят лет, и он пригласил сказочницу рассказать ему сказки, а Егорко Талея все нет.
…А старуха все пела о том, как была богата ненецкая земля до тех пор, пока бедные ненцы не стали ругаться с богатыми и жили как братья. Она еще долго могла бы петь, но озябла и снова пододвинулась к костру и попросила чарку, а потом томительно медленно нюхала из табакерки, и с конца ее носа падали желтые капли.
— Хорошая песня, — вежливо сказал хозяин. — Правда, чем недружнее живут ненцы, тем беднее они.
— Всякие ненцы есть, — хмуро произнес Сероко. — Ты сама эту песню выдумала?
— Нет, — ответила неуверенно старуха и вновь понюхала табаку, — старики мне говорили.
— Старики врать не будут, — сказал хозяин.
— Всякие старики есть, — сказал Сероко и вышел из чума.
Давно кончилась великая полярная ночь. Весеннее солнце по утрам выплывало из темно-зеленого моря, и гребешки волн рубиновыми змейками мчались от востока на запад. Оранжевая тундра пела. Птичьи базары на гранитных скалах были так шумны, что заглушали прибой. В бесчисленных озерах гортанно перекликались лебеди со своими белошеими подругами. Сыто и добродушно крякали утки, и селезни, ярые от любви, ревниво охаживали их и звали в камыш.
А дальше от моря расходились во все стороны гряды сопок. Вершины их были зелены. Это беспокоило Сероко. Он глядел на высокое солнце и, приложив ладонь к бровям, видел там, далеко у лесов, где начинаются колхозные тропы, пастбища, точно снегом покрытые холмы. Там много ягеля, и колхозные стада будут сыты. Он много думал об этом, и птичий гомон, раньше успокаивавший его, теперь раздражал, напоминая о том, что он теперь опять не хозяин этих богатых просторов.
Он сидел на нартах, и голова его болела. Вытянув худые черные руки и точно изучая ими пространство, из чума вышла старуха. У чума лежали хорей — длинный шест для управления упряжкой — и хозяйский тынзей.
Сероко вскочил. Он испугался, что старуха перешагнет тынзей и этим опоганит его, но женщина, чувствуя запах оленьей шерсти, отошла в сторону.
Сероко успокоился. Тынзей и шест дороги, а если баба перешагнет их, то стаду не будет удачи и придется покупать новый тынзей и новый шест или окуривать эти вереском.
Из чума вышел все еще пьяный хозяин. Приглашая продолжать праздник, он сказал мимоходом:
— Плохой у нас ягель. Погоним на их тропу, там никого нет сей год. Там одни изгороди.
Сероко, не отвечая, уехал в стадо.. Там он встретил разговаривающего с батраком колхозника. На колхознике была новая, затейливо разукрашенная малица, а через плечо перекинут футляр с биноклем. Приветливо улыбаясь, он сказал Сероко с сочувствием:
— У нас в колхозе лучше. Мне даже бинокль дали, чтоб все видно было.
— У тебя хорошие глаза и так.
— И малицу новую купил. Колхозник должен быть красивым и сытым. — Колхозник улыбнулся и неторопливо продолжал: — Мой сын уехал учиться на оленьего доктора. Он будет самый умный олений доктор на земле. А я заработал в колхозе столько денег, что могу купить половину твоего стада. И патефон в придачу. Не веришь?
Старик вынул из кармана серую книжечку, и, хотя был неграмотным, память его не подвела, и он прочел правильно:
— «Колхозник Илья Семенович Лаптандер заработал в колхозе «Ядей Илебц» семь тысяч рублей, двенадцать оленей в личное пользование, пять бочек семги и много мяса и шкур».
Сероко взял книжечку. Он долго вертел ее в руках, пошевелил губами, чтобы не показать виду, что он неграмотный, и сказал:
— Правду прочел! Правда ведь! Вот беда! А ведь батраком тоже был.
— Батраком худо быть, — сказал Илья Семенович, — батрак сейчас все равно что подкулачник.