Он всегда слушался взрослых. Из тетиного дома он выскользнул до рассвета, оставив записку, в которой просил не волноваться за него, и, приоткрывая входную дверь, боялся, как бы она не проснулась и не окликнула его. И вот теперь его пригвоздило к месту чувство долга. Близнецы смеялись над младшим братом, который так и сжимал в руке разорванный пакетик от конфет, пока он не пнул одного по ноге, а другому не ткнул кулаком в глаз.
– Прекратите, вы же покалечите друг друга! – надрывалась их мать, раздавая подзатыльники тем, до кого удавалось дотянуться. – Больше никто не получит ни конфет, ни шоколадок, ни чипсов. И обещанные игрушки я вам не куплю, а новые ботинки сдам обратно в магазин…
Внезапно Бен исполнился презрения к ней, настолько сильного, что сам испугался. Поезд подкатил к станции. Бен рванул к двери и нажал на ручку. Дверь широко распахнулась, пятки больно ударились о землю, и он побежал к началу платформы быстрее поезда.
Начальник станции, неторопливый старик с подкрученными кверху усами, пожелтевшими от табачного дыма и никотина, вышел ему навстречу из своей будки. Он взглянул на билет Бена, а потом так резко вскинул голову, что Бен невольно проследил за его взглядом. Женщина в фиолетовом пальто одной рукой колотила по окну, а другой силилась открыть дверь, крича начальнику станции, чтобы он задержал Бена. Бену показалось, это слышит весь Старгрейв, хотя ее голос был заглушен стеклом.
– Придется подождать, – сказал начальник станции.
Он перегораживал Бену выход со станции. У Бена заныло в груди, и он снова задышал, только поняв, что начальник станции имеет в виду женщину.
– Кажется, ей бы пора уже научиться открывать двери, – заметил начальник станции и подмигнул Бену, забирая его билет.
Бен торопливо пошел к выходу, втянув голову в плечи из страха услышать за спиной окрик. Где-то слева, со стороны моста, звякнул колокольчик в дверях магазина. Справа, на площади, разбирали торговые палатки, и их металлические ребра бряцали о булыжник. Впереди, по направлению к лесу, извивались узкие боковые улочки, как будто уставшие подниматься напрямик. Услышав, как шумно открылась дверь вагона и женщина заорала на своих детей, требуя от них заткнуться, Бен перебежал Рыночную улицу, обогнув лужу разлитого машинного масла рядом с безлюдной стоянкой такси, и помчался вверх по переулку, соединявшему две боковые улицы.
Он не замедлял бега, пока станция не скрылась из виду, тогда он перешел на торопливый шаг, поднимаясь по склону холма между высокими, грубо сложенными стенами задних дворов. Кто-то заколачивал гвозди под комментарий кого-то другого: «Краску не обдери!», кто-то учил шумного попугая повторять свое имя. Спортивный комментатор вопил в микрофон так, что радиоприемник зашкаливало, а где-то в комнате на верхнем этаже женщина говорила: «Посмотрим, подойдет ли тебе ее старое платье». От возможности слышать голос города, оставаясь невидимым для него, Бен ощутил себя шпионом на секретном задании – задании, смысл которого теперь, когда он приближался к месту назначения, становился все менее понятным.
Грузовик, натужно ворча, обогнул Круглую площадь и свернул к строительной площадке. Как только он проехал мимо, Бен метнулся через дорогу к следующему переулку, который еще круче забирал наверх. Между неровными выпуклыми булыжниками змейками вились отложения засохшей грязи, нанесенной дождем. Через два поворота переулка Бен увидел Черч-роуд, и сердце, как ему показалось, затрепетало в груди. Он на цыпочках подбежал к выходу из переулка и внимательно оглядел дорогу, спускавшуюся с холма и справа, и слева от него; убедившись, что здесь некому его остановить, Бен ринулся на другую сторону к кладбищенским воротам. Он поднял засов и приоткрыл железные ворота ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь, затем заставил себя медленно закрыть их, чтобы они не заскрипели снова.
– Я проведать родных, – произнес он вслух, после чего ему пришлось развернуться навстречу реальности.
Оказалось, никто за ним не гнался. Несколько маленьких мраморных ангелов, угнездившихся на надгробьях, созерцали небеса. В церковном окне рядом с крыльцом возвышался святой Христофор [1]: массивной витражной рукой он придерживал мальчика, сидевшего у него на плече, а в другой руке сжимал ручку маленькой девочки, – вся эта картина была как будто сложена из дюжин обломков неба и закатов. Бен окинул взглядом сеть тропинок, расходящихся от церкви, и двинулся между могилами к белому мраморному обелиску.
Обелиск возвышался среди самых старых могил кладбища, между треснувшей каменной урной и иссохшим почерневшим венком. И высотой он был почти с одиночные деревья, благодаря которым кладбище казалось пограничной полосой между Лесом Стерлингов и городом. Мрамор обелиска так ярко сверкал на солнце, что Бену пришлось прищуриться. Пока он читал выбитые надписи, заслоняя глаза ладонями с переплетенными пальцами, растянувшийся на мили лес выше по склону холма, за полосой общинных земель и живой изгородью, казался большой тенью, наползающей на пейзаж перед ним. Имена отца и деда были теперь вырезаны на обелиске над именем Эдварда Стерлинга, чьи годы жизни и смерти датировались девятнадцатым столетием. Только матери Бена не было здесь, потому что его тетя похоронила сестру в фамильном склепе в Норидже.
Бен всматривался в имена, словно они могли объяснить ему, ради чего он здесь. Уехав так далеко, он чувствовал, что все-таки не доехал. Он сжимал переплетенные пальцы, пока не заболели руки, словно эта боль была беззвучной молитвой, способной наставить его на верный путь. Наконец ему пришлось расцепить пальцы, и боль понемногу затихла, оставив ему чувство пустоты и утраты, лишив возможности действовать, – он мог лишь смотреть, как его дыхание вырывается перед лицом облачками пара.
Он созерцал этот пар довольно долго, прежде чем до него дошло, что в такой жаркий день не может быть пара от дыхания. К этому времени он уже успел обхватить себя руками, чтобы унять дрожь. Снова пришло ощущение, и куда более сильное, чем недавно у ворот, что за ним наблюдают. Он поднял глаза и заставил себя всмотреться в лес сквозь туманную завесу.
На кладбище что-то появилось. Бену пришлось прикрыть глаза дрожащей от холода рукой, чтобы защититься от блеска обелиска, прежде чем он смог рассмотреть это. Между ним и живой изгородью, обозначавшей границу общинных земель, часть пространства шириной в несколько надгробий и высотой больше обелиска сверкала от каких-то переливающихся частиц, ослепительных, словно осколки зеркала. Под ними, на траве, блестела тонкая бледная линия, и Бен видел, что эти осколки движутся к нему в неспешном танце.
Когда переливающиеся частицы прошли под деревом, с него упало несколько листьев. Бен видел, как они побелели, спланировав на землю. Ему показалось, за время их полета он сделал несколько глубоких вдохов, но пара от собственного дыхания он больше не видел. Его тело как будто замедляло все жизненные процессы, делаясь спокойным, словно мрамор, хотя ему казалось, он по своей воле замер, чтобы не поддаться нарастающей панике. И тем не менее руки его двигались почти незаметно для него, поднимаясь, чтобы приветствовать приближавшееся нечто. Когда ладони оказались на уровне глаз, он заметил, что пальцы блестят от пушистых снежинок, зависших в воздухе. К нему подступала тишина, куда более глубокая, чем тишина кладбища. Он отстраненно сознавал, что шагает к лазу в живой изгороди, за которой начинались общинные земли, следуя за танцующими снежинками, уходящими прочь. Он чувствовал, что если пойдет за ними, то, возможно, поймет, на что намекает этот танец.
1
Имя святого означает «носящий Христа» и перекликается с преданием о том, как Христос явился Христофору в образе мальчика, которого тот перенес через реку. Именно поэтому он часто изображается с ребенком на плече.