Затем настал год, в течение которого Джой почти не видел свою бабушку. В сущности, он вообще мало кого видел. На пороге четырнадцатилетия им овладело полное равнодушие ко всему и апатия, а после Дня Благодарения он вообще отказался ходить в школу. Он был уже не в силах прилагать усилия, чтобы ходить туда и бодрствовать на уроках. Несколько ребят, схожих по характеру с Джоем, столь же нерасположенных к разговорам, в этом году тоже ушли из школы. Некоторые ударились во что-то, смахивающее на светскую жизнь, но, поскольку Джой никогда не имел к ней отношения, она его не привлекала. Никто не питал к нему недоброжелательства, но, с другой стороны, никто и не обращал внимания. Для всех он был просто парнем с большими передними зубами (порой его так и называли — Кролик Бак), одним из тех, кто редко разговаривает, никогда не делает уроков и всегда пристраивается у задней стенки. Время от времени в салон к Салли заглядывал дежурный учитель, вылавливающий прогульщиков, но его посещения не влекли за собой никаких действенных последствий ни с ее стороны, ни с их, и Джой оставался предоставленным самому себе. Вставал он обычно к полудню, причесывал волосы гребешком, выкуривал сигаретку, ел хлеб с ореховым маслом и сардинкой и садился в комнате Салли у телевизора просматривать тысячи метров кинопленок. Просыпаясь, он включал телевизор, который кончал работать далеко за полночь. Все остальное время он чувствовал себя смущенным и растерянным. Ему было жизненно необходимо постоянно лицезреть образы на экране и, главное, впитывать в себя звуки, которые они издают. Его собственная жизнь, в сущности, проходила в безмолвии, и ему казалось, что в тишине есть что-то угрожающее: за ее покровом крылись враги, которых могли спугнуть только звуки.
К тому же в Ти-Ви было полно блондинок, и каждая из них чем-то смахивала на тех, которые когда-то принадлежали ему. В каждом почтовом дилижансе, в каждом фургоне и салуне, не говоря уж о магазинах, если хорошенько присмотреться, можно было заметить блондинку: распахивались двери, или раздвигались занавеси — и представала Клэр Тревор, или Барбара Стануик, или Констанс Беннет. А что там за стройный человек в седле, который щурится на солнце, и квадратная его челюсть говорит, что он поклонник справедливости и благородства, — он прямо олицетворение силы, мощи и целеустремленности, напоминая всех мужчин от Тома Микса до Генри Фонды? Да никак это сам Джой Бак.
Удивительная штука случилась с ним, пока он сидел, опьянясь телевизором. Потихоньку-полегоньку, день за днем, шаг за шагом он начал становиться таким же высоким, сильным и симпатичным как ковбои из Ти-Ви. Однажды, когда наступавшее лето клонилось к закату и Джой пошел поплескаться в реке, он вдруг глянул на себя и обнаружил, что обрел тело настоящего мужчины. Выкарабкавшись на берег, он оглядел себя, и под гусиной кожей и грязью, покрывавшей икры, он увидел сильные мужские ноги. На руках его и теле прорисовывались пучки крепких мышц, а на груди и в низу живота появилась темная волосяная поросль. Его потрясло это открытие, и он помчался на велосипеде домой, чтобы внимательно изучить себя перед большим зеркалом в спальне Салли. Он обнаружил, что его лицо тоже изменилось: черты заострились и приобрели жесткую определенность и даже губы увеличились, прикрывая его большие зубы так, что их щербатость скрылась из виду.
Он был настолько обрадован представшим перед ним зрелищем, что решил принарядиться и продефилировать мимо соседей, предполагая, что они так же обратят внимание на происшедшую с ним перемену и оценят ее по достоинству. (Никто ее и не заметил.) Он остановился у магазинчика Салли.
— Господи, — сказала она, — дорогой, ты просто ужасно выглядишь, ты вырос из этой одежды!
— Нет, — возразил он, — она не стала меньше, чем была.
— Стала, стала, — сказала она и дала ему деньги, чтобы обновить гардероб.
Позже в тот же день Джой уже торжественно прохаживался по улицам Альбукерке в светло-голубых брюках, оранжевой спортивной куртке и ботинках бычьей кожи с подковками на каблуках.
Салли сказала, что цвета несколько дисгармонируют друг с другом, «но ты в самом деле стал очень мил, и не пора ли тебе обзавестись девушкой?»
Дома, уставившись в зеркало, пока у него не стали слезиться глаза, он пытался понять, в чем же причина столь радостного преображения. Перед ним во всей своей красе стоял совершенно новый человек, но представшее перед ним чудо стало обволакиваться пеленой грусти, а восторг стал испаряться, уступая место сожалению. И внезапно он понял, в чем дело. Ибо в этот день он понял ужасную вещь: проснувшись, он ощутил свое одиночество.