— Эй, кончай, — поморщился Золтин. — Она может умереть от страха.
— Одной американской бабенкой меньше, какая разница? — ответил Крегиткин и ловким движением ножа распорол платье на груди Элис. Убрав нож, он развернул Элис к себе. Ткань разошлась, и Золтин заметил, что одна из лямочек комбинации заколота английской булавкой. Под комбинацией виднелся лифчик. Его размеры и форма были вполне обычные. Золтин не чувствовал ничего, кроме стыда, словно он подглядывал в окошко чужой спальни.
— Долго возиться будешь, — выговорил он смущенно. — На ней слишком много барахла накручено. Лучше уйдем.
— Пока всю ее не обдеру, с места не сдвинусь… — Крегиткин не закончил, ибо в этот момент в диспетчерскую вошла Эстелла Кейбл. Увидев, что происходит, она завизжала и стремглав вылетела на улицу. Она кричала все громче и громче. Казалось, один человек не может произвести столько шума и для этого понадобилась бы стая койотов да пара пожарных сирен в придачу.
— Насилуют! — вопила она на бегу. — Элис изнасиловали!
Крегиткин отпустил телефонистку, и она, набрав в легкие побольше воздуха, заорала что есть мочи. Он кинулся к выходу, а Золтин метнулся к задней двери и припустил по переулку. Вопли Эстеллы уже затихали в отдалении, но крики Элис слышались громко и отчетливо, а вместе они производили какую-то дьявольскую какофонию. Добежав до перекрестка, Золтин завернул направо и помчался, не разбирая дороги. Бежать, неустанно билось в его мозгу. Одна улица позади, вторая… Тут он увидел двоих мужчин, бегущих ему навстречу, и, резко взяв влево, перемахнул через невысокий белый заборчик; потоптал клумбу с желтыми хризантемами и, ввалившись в сарай, рухнул ничком. Несколько секунд он не двигался, тяжело дыша, потом осторожно встал, прикрыл дверь и разлегся в темноте.
Давно замечено, что в любой, самой критической ситуации всегда найдется, по крайней мере, один человек, который вообще не знает, что творится вокруг. На сей раз таким человеком оказалась миссис Эмили Луммис Рамболд Кобб Вардхилл. И вовсе не потому, что она ничем не интересовалась (ее бывшие мужья, господа Рамболд, Кобб и Вардхилл, могут засвидетельствовать, что от ее внимания не ускользнула ни одна мелочь в округе), а потому, что все ее друзья уже покинули остров на зиму, а местные жители не слишком охотно общались с ней. Эмили всегда старалась жить полнокровной жизнью, но в ней, однако, порой наступали продолжительные периоды одиночества, и тогда она искала утешение в акварелях и уходе за животными, которых она обожала. Акварели ее были посредственными, но что касается заботы о братьях наших меньших, то тут Эмили не имела себе равных. Любое животное, независимо от размера, породы и масти, которому случалось оказаться поблизости от ее дома, лаской или лакомым кусочком заманивалось внутрь. Протестовать было бессмысленно. Эмили совершенно не интересовало, что у животного могли быть какие-то свои планы. Зверюшку просто ставили перед фактом усыновления (или удочерения). Теперь Эмили готовилась к отъезду на зимний сезон в Нью-Йорк и была вынуждена распускать свой зоопарк. Кое-кого удалось пристроить к знакомым, некоторых она перепоручила заботам Общества за гуманное отношение к животным, но все же она оставалась пастушкой при порядочном стаде. На данный момент в доме проживали самец колли, четыре терьера, две кошки, длиннохвостый попугай, шесть хомяков, полевая мышь, три лягушки, черепаха и чайка. Чайку со сломанным крылом Эмили подобрала на пляже и хотела подержать дома, пока крыло не срастется, однако к тому времени чайка так полюбила сардины и тунца, что не выражала ни малейшего желания улетать, а Эмили была не из тех, кто способен лишить крова живое существо.
День Эмили начинался с того, что она собирала своих питомцев, приветствовала каждого в отдельности и устраивала общий завтрак. Сама хозяйка ела копченую свиную грудинку с гренками и пила кофе, а для животных на полу кухни выставлялся огромный таз, куда она клала пищу по вкусу каждого, а также витаминные таблетки.
Дома Эмили носила халат, не подчеркивающий ее формы, но и не скрывавший их. Природа наделила ее длинными ногами и массивной грудью. Движения ее были величавы, она, скорее, плыла, а не ступала по земле. Годы были милосердны к ней, они полировали ее внешность, а не царапали и стругали, отбивая края, как у старой мебели. Конечно, были царапины и отломанные уголки, но это не бросалось в глаза. Волосы Эмили, ослепительно рыжие в молодости, постепенно приобрели смешанный оттенок ржавчины и старого красного дерева. Она зачесывала их назад и собирала на затылке. В общем, Эмили была похожа на греческую музу, только слегка потрепанную.
Когда все животные были накормлены, Эмили наливала вторую чашку кофе и садилась у окна в гостиной. Дом ее был отнюдь не маленький, но, как большинство традиционных домов в Новой Англии[8], делился на множество небольших комнат — так было удобнее отапливать жилище в зимнюю пору. Эмили гордилась своей гостиной, обставленной в добрых старых традициях и тем не менее не выглядевшей излишне эксцентрично: латунная лампа с зеленым колпаком, сверкающая бронзовая люстра, металлическая грелка с длинной ручкой, стоявшая у камина, чиппендейловская горка с богатым набором бело-голубого веджвудского фарфора. Комната была небольшой, но уютной и, не считая собачьих волосков и других неизбежных следов пребывания животных, безукоризненно чистой. Эмили нередко думала, что здесь легко можно провести всю зиму, было бы с кем словом перемолвиться. Конечно, вполне можно разговаривать и с животными, размышляла она, но как это ни прекрасно, быть замужем все же лучше.
Вдруг снаружи донеслись топот бегущего человека, потом звук падения, быстрые шаги, и снова воцарилась тишина. Эмили прижала лицо к оконному стеклу, но ничего не заметила. От дыхания затуманилось стекло. Она прислушалась. Эмили была уверена, что шум раздавался именно в ее саду и, значит, кто-то там затаился. Она отставила чашку с кофе, зажгла сигарету и направилась в кухню, но оттуда тоже ничего не увидела, поэтому, плотнее запахнувшись в халат, вышла из дома. После домашнего тепла ей стало холодно, она задрожала. Она почти решила, что ослышалась, но тут ее внимание привлекли валяющиеся на земле три сломанные и раздавленные хризантемы. Наклонившись, она осмотрела следы, ведущие к сараю, где хранился садовый инвентарь. Дверь была прикрыта, и Эмили заколебалась. Одно дело, если туда забрался расшалившийся ребенок, а вдруг там укрылся беглый каторжник? Не дури, велела она себе, на острове никаких каторжников нет. Наверное, дети играют в прятки. Но какие дети будут играть в прятки воскресным утром в столь ранний час? Нет, это что-то другое. Это, должно быть… лучше я пойду и посмотрю, решила Эмили, и все станет ясно. Но на всякий случай…
Она вернулась в кухню и достала из ящика нож для разделки мяса. Неслышно подойдя к сараю, она осторожно приоткрыла дверь и разглядела чьи-то ноги, вытянувшиеся на полу. Эмили быстро затворила дверь. Ее горло сжалось, она дрожала от холода и страха. Она хотела было позвонить в полицию, но тут сообразила, что надо бы выяснить все поподробней: мертв этот человек, ранен или просто перебрал. Не может же она сообщить полиции, что у нее в сарае лежат чьи-то ноги. Там неохотно реагируют на такие звонки. Кроме того, Эмили не хотелось, чтобы в полиции подумали, будто она просто истеричка, страдающая манией преследования. Она настежь распахнула дверь и увидела на полу блондина лет двадцати пяти. Он лежал, раскинув руки по сторонам и полуоткрыв рот. Дыхание его было ровным и глубоким, как под наркозом.
— Ах бедняжка, — прошептала Эмили, — бедняжка.
Она опустилась на колени посмотреть, не ранен ли пришелец. Оказалось, что нет, только одежда его была изорвана, а руки исцарапаны. Она ласково дотронулась до его плеча. Золтин открыл глаза, потом отпрыгнул и забился в угол. Он следил за Эмили большими ярко-синими глазами и тяжело дышал.
— Не бойтесь, — проговорила она успокаивающе и поднялась с колен. — Не надо бояться. Вас никто не обидит.
Несколько секунд Золтин разглядывал женщину. Потом спросил:
— Кто вы?
— Зовите меня Эмили, — представилась она, пытаясь определить его акцент. — Этот дом и сад — мои. Откуда вы появились? За вами кто-то гнался?