"Это дом мамашин; в ее доме всякий может идти, куда ей угодно".
Я бегу и говорю:
"Пожалуйте".
А он мне ласково на ответ улыбнулся, а Маргарите Михайловне говорит:
"Я вам говорю, не сокрушайтесь; я чудес не творю, но если чудо нужно, то всегда чудеса были, и есть, и будут. Проводите меня к ней и на минуту нас оставьте, мы с ней должны говорить в одном вездеприсутствии божием".
"Конечно, боже мой! разве мы этого не понимаем! Только помоги, господи!"
- Ну, я бы не вытерпела, - сказала Аичка, - я бы подслушала.
- А ты погоди, не забегай.
XI
Мы его в Клавдинькину дверь впустили, а сами скорее обежали вокруг через столовую, откуда к ней в комнату окно есть над дверью, и вдвоем с Ефросиньей Михайловной на стол влезли, а Маргарита Михайловна, как грузная, на стол лезть побоялась, а только к дверному створу ухо присунула слушать.
Он, как вошел, сейчас же положил ей свою руку на темя и сказал по-духовному:
"Здравствуй, дочь моя!"
А она его руку своею рукою взяла да тихонько с головы и свела и просто пожала, и отвечает ему:
"Здравствуйте".
Он не обиделся и начал с ней дальше хладнокровно на "вы" говорить.
"Могу ли я у вас сесть и побеседовать?"
Она отвечает:
"Если вам это угодно, садитесь, только не запачкайтесь: на вас одежда шелковая, а здесь есть глина",
Он посмотрел на стул и сел, и не заметил, как рукавом это ее маленькое евангельице нечаянно столкнул, а без всякого множественного разговора прямо спросил ее:
"Вы леплением занимаетесь?"
Она отвечает:
"Да, леплю",
"Конечно, вы это делаете не по нужде, а по желанию?"
"Да, и по желанию и по нужде".
Он на нее посмотрел выразительно.
"По какой же нужде?"
"Всякий человек имеет нужду трудиться; это его назначение, и в этом для него польза".
"Да, если это не для моды, то хорошо".
А она отвечает:
"Если кто и для моды стал заниматься трудом вместо того, что прежде ничего не делал, то и это тоже не плохо".
Понимаешь, вдруг сделала такой оборот, как будто не он, а она ему будет давать назиданию. Но он ее стал строже спрашивать:
"Мне кажется, вы слабы и нездоровы?"
"Нет, - говорит она, - я совершенно здорова".
"Вы, говорят, мясо не едите?"
"Да, не ем""
"А отчего?"
"Мне не нравится".
"Вам вкус не нравится?"
"И вкус, и просто я не люблю видеть перед собою трупы".
Он и удивился.
"Какие, - спрашивает, - трупы?"
Она отвечает:
"Трупы птиц и животных. Кушанья, которые ставят на стол, ведь это все из их трупов".
"Как! это жаркое или соус - это трупы! Какое пустомыслие! И вы дали обет соблюдать это во всю жизнь?"
"Я не даю никаких обетов".
"Животных, - говорит, - показано употреблять в пищу".
А она отвечает:
"Это до меня не касается".
Он говорит:
"Стало быть, вы и больному не дадите мяса?"
"Отчего же, если ему это нужно, я ему дам".
"Так что же?"
"Ничего".
"А кто вас этому научил?"
"Никто".
"Однако как же вам это пришло в голову?"
"Вас это разве, интересует?"
"Очень! потому что эта глупость теперь у многих распространяется, и мы ее должны знать".
"В таком разе я вам скажу, как ко мне пришла эта глупость".
"Пожалуйста!"
"Мы жили в деревне с няней, и некому было зарезать цыплят, и мы их не зарезали, и жили, и цыплята жили, и я их кормила, и я увидала, что можно жить, никого не резавши, и мне это понравилось".
"А если б в это время к вам приехал больной человек, для которого надо зарезать цыпленка?"
"Я думаю, что для больного человека я бы цыпленка зарезала".
"Даже сама!"
"Да - даже сама".
"Своими, вот этими, нежными руками!"
"Да - этими руками".
Он воздвиг плечами и говорит:
"Это ужас, какая у вас непоследовательность!"
А она отвечает, что для спасения человека можно сделать и непоследовательность.
"Просто мракобесие! Вы, может быть, и собственности не хотите иметь?"
"При каких обстоятельствах?"
"Это все равно".
"Нет, не равно; если у меня два платья, когда у другой нет ни одного, то я тогда не хочу иметь два платья в моей собственности".
"Вот как!"
"Да ведь это так же и следует, это так и указано!"
И с этим ручку изволит протягивать к тому месту, где у нее всегда ее маленькое евангельице лежит, а его тут и нет, потому что он его нечаянно смахнул, и теперь он ее сам остановил, - говорит:
"Напрасно будем об этом говорить".
"Отчего же?"
"Оттого, что вы только к тому все и клоните, чтобы доказывать, что прямое криво".
"А мне кажется, как будто вы все только хотите доказать, что кривое прямо!"
"Это, - говорит, - все мракобесие в вас, оттого что вы не несете в семействе своих обязанностей. Отчего вы до сих пор еще девушка?"
"Оттого, что я не замужем".
"А почему?"
Она на него воззрилась:
"Как это почему? Потому что у меня нет мужа".
"Но вы, быть может, и брак отвергаете?"
"Нет, не отвергаю".
"Вы признаете, что самое главное призвание женщины жить для своей семьи?"
Она отвечает:
"Нет, я иного мнения".
"Какое же ваше мнение?"
"Я думаю, что выйти замуж за достойного человека - очень хорошо, а остаться девушкою и жить для блага других - еще лучше, чем выйти замуж".
"Почему же это?"
"Для чего же вы меня об этом спрашиваете? Вы, наверно, сами это знаете: кто женится, тот будет нести заботы, чтобы угодить семье, а кто один, тот может иметь заботы шире и выше, чем о своей семье".
"Ведь это фраза".
"Как, - говорит, - фраза!" - и опять руку к столику, а он ее опять остановил и говорит:
"Не трудитесь доказывать: я знаю, где что сказано, но все же надо уметь понимать: род человеческий должен умножаться для исполнения своего назначения".
"Ну, так что же такое?"
"И должны рождаться дети".
"И рождаются дети".
"И надо, чтобы их кто-нибудь любил и воспитывал".
"Вот, вот! это необходимо!"
"А любить дитя и пещись о его благе дано одному только сердцу матери",
"Совсем нет".
"А кому же?"
"Всякому сердцу, в котором есть любовь божия",
"Вы заблуждаетесь: никакое стороннее сердце не может заменить ребенку сердце матери".
"Совсем нет; это очень трудно, но это возможно".
"Но ведь заботиться об общем благе можно и в браке".
"Да, но это еще труднее, чем не вступать в брак".
"Итак, у вас нет ничего жизнерадостного",