А старушка отвечала:
- Семужки на, а анкор не надо.
- Отчего же не надо? Я именно хочу анкор.
- Так, нельзя анкор.
- Что жа так! что жа нельжа!.. Налей, налей мне, мама, штаканчик! Я умно, хорошо вждумал, - мы теперь уштроимша.
Она налила, а он выпил и крякнул.
- Тише! - остерегла его старушка.
- Чего ты вше так боишьша?
- Всего боюсь.
- Не бойша, вше пуштаки... ничего не бойша.
- Скандал может выйти.
- Какой шкандал? Отчего?
- Еще спрашивает: отчего? будто не знает.
- Да, не жнаю.
- Ведь мы с чужою рекомендациею приехали.
- Да, ну, так што ж такое?
- Те, соседние жильцы, ее теперь небось ведь хватились - своей рекомендации-то.
- Может быть, и хватилишь...
- Ну, они сюда и придерут,
- АН не придерут,
- Почему?
- Дай анкор, тогда шкажу-почему.
- Пьяница!
- Шовшем нет, а я умный человек. Дай анкор,
- Отчего же жильцы не могут приехать?
- Налей анкор, так шкажу.
Она налила, а он выпил и сказал, что подал вчера "подозрение" на каких-то своих соседних жильцов, у которых этими супругами, надо думать, была похищена какая-то блистательная рекомендация.
Старушка промолчала: очевидно, средство это показалось ей годным и находчивым.
Через минуту она спросила его: советовался ли он с кем-то насчет какого-то придуманного сновидения и что ему сказали?
Старичок отвечал, что советовался, и тотчас же понизил голос и добавил:
- Она меня отлично научила, как про шон говорить.
- А как?
- Шмотреть на него, как он шлушает, и ешли он вожмет шебе руку в бок, то тогда шейчаш перештать и больше не шкаживать. Ешли вжал руки в бок по-офицершки - жначит шердитша. А что ж ты мне анкор? Ведь я беш того не ушну.
Я закрыл голову подушкой и пролежал так минут двадцать. Стало душно. Я опять раскрыл голову и прислушался. Разговор не то продолжается, не то кончен, и старички даже, кажется, спят. Так и есть: слышны два сонные дыхания: одно как будто задорится вырабатывать "анкор", а другое пускает в ответ тоненькое "плипли".
- Encore! {Еще! (франц.).}
- Пли-пли...
Травят кого-то или даже, может быть, казнят-расстреливают, что ли, кого-то во сне.
Будь наше место свято!
Я тихо встал с постели и поскорее завесил своим пледом дверь, из-за которой до слуха моего доползала эта затея.
Жадный тарантул и его ехидна, обнявшиеся на супружеском ложе, для меня исчезли.
III
Зато, чуть стихла эта сцена справа, совсем другая начала обнаруживаться за стеною слева.
Говорили две дамы; одна, младшая, называла старшую: Марья Мартыновна; а другая, старшая, звала эту: - Аичка. (По купечеству в Москве "Аичка" делают в ласкательной форме из имени Раиса). Они говорили тихо и так мирно и обстоятельно, что я сразу мог понять даже, как они теперь размещены в своей комнате и как друг к другу относятся.
Старшая, то есть Марья Мартыновна, вкрадчивым, медовым голосом говорила младшей, Аичке:
- Вот мой ангел, я и рада, что вы у меня улеглись на покой в постельку. Эта комнатка своей чистотой здесь из всех выдающаяся, и постелька мякенькая. И вы понежьтесь, моя милочка. Вы должны хорошенько отдохнуть, иначе вам немыслимо. Вставать вам ни за чем не нужно. Я ваши глазурные очи при лампадочке прекрасно вижу, и что только вы подумаете - я сейчас замечу и все вам подам на постельку.
- Нет, я сама встану и лампад закрою, - отвечала Аичка молодым голосом с московской оттяжкой.
- Ан вот же и не встанете, - вот я лампад уж книжкой и загородила.
- Да уж вы известная - пожилая, да скорая.
- Да, я и не могу иначе: у меня ведь игла ходит в теле.
- Какая игла в теле?
- Самая тонкая, одиннадцатый нумер.
- Зачем же она вам в тело попала?
- По моей скорости: шила и в ладонь ее воткнула - она и ушла в тело. Лекаря ловили, да не поймали. Сказали: "Сама выйдет", а она уж тридцать лет во мне по всем местам ходит, а вон не выходит... Вот теперь вашим глазурным очам не больно, и я покойна и буду здесь же у ваших ножек сидеть и потихоньку вас гладить, а сама буду что-нибудь вам рассказывать.
- Нет, не надо меня гладить, я это не люблю! Садитесь в кресло и из кресла мне что-нибудь рассказывайте, - отвечала Аичка.
- А я непременно здесь хочу! Это мое самое любимое - услужить милой даме, в чем приятно, и у ее ножек посидеть и помечтать с ней о каких-нибудь разностях! Вспоминается, как еще, бывало, сами мы молоденькими девушками, до невестинья, все так-то по ночам друг с другом шу-шу про все свои тайности по секрету шушукались, и так, бывало, расшалимся, что и заснем вместе, обнявшись.
- А по-моему, женщине с женщиной обнявшись ласкаться никакой и особенной радости нет, даже и мечтать не о чем.
- Ласки, мой ангел, сами и мечты привлекут, и которые дружные, те для того, уединясь, и мечтают. Разумеется, не со всякой такая дружба возможна, но если у которой есть настоящий друг, выдающийся, то "сколько счастья, сколько муки"!.. Это испытать и не позабыть!
- Ничего не понимаю.
- Удивляюсь! Но я понимаю: у меня в девушках был такой заковычный друг, Шура. Ах, какая была прелесть приятненькая, и зато уж мы любили друг друга! Мамаша, бывало, сердится и говорит: "Не расточайте вы, дурочки, попусту свои невинные нежности - мужьям ласки оставьте". А мы и замуж не хотели, да и что еще ждет замужем-то! Я только и свету видела, что до замужства, а уж как двум Пентефриям в жертву досталась, так и не обрадовалась.
- Как же вы это двум достались? Это интересно.
- Одного закопала, а за другого вышла.
- Ах... так!.. Вы за одного после другого вышли!
- Да, а то как же?
- Вы сказали, что "двум досталась".
- А уж ты подумала, что я вместе была за двумя разом!
Марья Мартыновна рассмеялась дробным горошком и весело проговорила:
- Ах ты, шалуша, шалуша! Ты думала, что у меня один муж был праздничный, а другой для будни?
- Да ведь это ж тоже бывает.
- Бывает, мой друг, бывает. В нынешнем свете чего не бывает, но со мной не было.
- Иные ведь обманывают: женатый, да скроет про первую жену, и еще раз женится. Ему за это достанется, а второй женщине ничего.
- Да, если она отведет от себя, что не знала, то тогда ей особенно выдающегося наказания нет, но только все-таки в суде ее защитники-то процыганят, и прокурор о постыдных вещах расспрашивать будет.