— Какого черта ты ревешь? Ты сама родила мальчишку с умной головой. Так ведь не захотите же вы с отцом оставить его здесь, с никчемными черномазыми.
И он ушел, пнув по пути Наджи, зарычавшего на него.
Когда отец вернулся домой, он поднял сына с пола и так сильно прижал его к себе, что мальчику стало больно.
— Мы уедем отсюда, — сказал он голосом, испугавшим ребенка. — Как хорошо, что на прошлой неделе мне заплатили сразу за три месяца. Теперь у нас набралось шестьдесят долларов. Черт их знает, зачем они привязались к ребенку, и наплевать нам на то, что они хотят сами платить за его обучение и еду. Собери-ка, что можно прихватить с собой сегодня ночью: плитку, пару одеял, чайник, чашки, тарелки, может быть, еще кое-что, необходимое в дороге. Кто знает, может, они заявятся раньше, чем обещали.
Мама робко взглянула на отца сквозь черные кудри волос и чуть слышно спросила:
— Куда же мы поедем?
— Подальше от этих мест. Сначала попытаемся добраться до побережья, а затем проселочными дорогами в Новый Южный Уэльс, там мы будем уже вне опасности. Отправимся, как только взойдет луна, тогда мы опередим их на целых шесть часов.
Едва придя в себя, мальчик спросил:
— А как же Наджи?
— Щенка оставим здесь.
Мальчик принялся всхлипывать, ведь Наджи жил у него с тех пор, как его взяли совсем маленьким, но отец снял сына с рук и объяснил:
— Не плачь, Кемми, нам нужно будет прокормить три рта, и мы не можем оставить четвертый.
Мальчик спал, когда они тихо покинули дом. Он проснулся, лишь когда лучи солнца стали пробиваться в дыру на брезенте, закрывавшем кузов, где он спал на соломенной подстилке. Он сел, почувствовал, как грузовик резко качается из стороны в сторону, будто корабль, который он видел на картинке.
И вот позади уже теплые ночи и жаркие дни, они едут по дороге через какие-то горы. Днем холодно, а ночью еще холоднее, они втроем ложатся спать в кузове, закутываются в одеяла. Мама с одной стороны, отец с другой. А утром на траве Кемми видит что-то похожее на белый дождь. В первый день он босиком бегал по такой траве, и ноги у него так замерзли, что стали гореть огнем.
— Держись подальше от полицейских, — учил его отец.
И он всегда помнил эти слова. Именно поэтому, когда огромный грузовик столкнулся с машиной, он выскочил из кузова, ринулся к лесу и спрятался там в дупле дерева. Именно поэтому он и сидел там все время, наблюдая, как подъехала полицейская машина, а вслед за ней и большой белый вагон с таким громким сигналом, что его слышно было вдоль всей дороги. Сердце мальчика судорожно билось, пока он смотрел, что происходило на дороге, освещенной лучами фар и фонариками полицейских.
«Если увидишь полицейского — беги». И вот теперь, видя, как полицейские окружили их машину, как они подняли отца и маму, которые, как ему показалось, спали, и отнесли их в большой белый фургон с громким сигналом, он не решился покинуть своего убежища. Он не знал, что именно эти белые сделают с ним, но хорошо понимал, что в любом случае его сразу же разлучат с родителями.
Весь следующий день он просидел в дупле, глядя на их маленькую машину с разбитыми фарами, сплющенным радиатором и с сиденьем, на котором раньше ехали его родители, а сейчас раздавленным так, словно это была смятая железная банка из-под варенья.
Пристально осмотрев дорогу, мальчик наконец вылез из дупла и вытащил из кузова машины коробку с продуктами. В ней оказалась половина буханки хлеба, немного маргарина и сахара. Кувшин с чаем разбился, бутылка с молоком лопнула, и молоко разлилось. Кемми намазал маргарин на хлеб, посыпал его сахаром и съел, наконец-то наполнив на время свой пустой желудок. Быть сытым казалось очень хорошо, но это чувство продолжалось недолго.
Грампи когда-то говорил:
— Лучше сразу съесть все, а потом голодать. Никогда ведь не знаешь, что станет с едой, которую ты хранишь.
Это знали лишь белые, такие, как миссис хозяйка, у которой есть холодильник. Значит, белые всегда едят много, и все же у них нет недостатка в еде, а у аборигенов ее всегда не хватает.
На следующий день подъехал грузовик, подцепил их машину и куда-то увез. Едва он скрылся, мальчик слез с дерева и пошел вдоль озера, обходя стороной редкие дома и людей.
Наконец, когда он совсем уже выбился из сил, проголодался и, казалось, не мог уже идти, он наткнулся на пещеру. Заметить ее было трудно, если прямо не натолкнешься на вход. Старый эвкалипт закрыл ветвями огромный выступ, и пробраться в пещеру мальчик мог лишь согнувшись.
Внутри было довольно высоко, можно было стоять во весь рост. Свет в пещеру проникал сквозь наклоненный туннель, промытый дождевой водой, некогда стекавшей с вершины утеса. Теперь все было иначе. Вода размыла песчаник, на полу пещеры и теперь еще видны были следы песка, образовавшие гладкую и чистую поверхность. Мальчик разложил на ней ветки, устроил постель.
Теперь ему стало немного теплее, щенок тоже согрелся. Под грубой мешковиной они удобно устроились рядом, наблюдая за мерцавшими в темноте угольками. Щенок заснул раньше. Кемми слушал, как живот собаки то поднимается, то опускается в такт размеренному дыханию, и почувствовал, что он засыпает таким же ровным глубоким сном.
Во сне он видел лес, полный сказками Грампи. Тихое дыхание превратилось в звуки, заполнившие собой весь мир.
Глава пятая
Сквозь тяжелый наркотический сон человек услышал резкий пронзительный визг, заглушивший даже рев самолетов и крик Элмера: «Поль! Поль!» Он оглянулся и увидел, что его товарищ бежит к нему, охваченный пламенем, будто живой факел. В ту же секунду он в ужасе почувствовал запах своих горящих волос и ощутил, как вязкий газолин прожигает ему череп, стекает по его лбу. Он поднял руки, чтобы стряхнуть с себя эту горящую клейкую массу, но она прилипала к ладоням, а когда он резко взмахнул руками, желая сбросить ее, пальцы его тоже вспыхнули, словно факелы. Весь воздух был охвачен огнем. Он снова почувствовал нестерпимую боль на голове, в горле, на руках и спине. И сбивал с себя горящий напалм, прилипавший к его телу, чувствуя, как он прожигает кожу, мышцы и даже кости.
Его резиновые сапоги погрузились в какую-то жижу, ноги увязли в ней, он стал падать, падать, падать. Наконец он весь погрузился в какую-то вонючую грязь, облепившую его, словно компресс.
Лишь на мгновение ему стало чуть легче, но потом он стал задыхаться, мутная грязная вода заполнила запекшийся рот. Резким рывком, собрав последние силы, он ухватился за изогнутые корни какого-то дерева. Кто-то вцепился в него сзади, и он услышал сквозь шум в ушах голос, прошептавший ему: «Самолеты!» Он так и не понял, действительно ли услышал это слово или ему показалось. Превозмогая боль, он выругал безумцев, которые разбрасывают горящую смерть не только на врагов, но и на своих друзей.
Чьи-то руки прикоснулись к нему. Совсем маленькие руки, в которых не было силы, но они передали ему свою волю. Он попытался подняться, но каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, он не кричал лишь потому, что не мог пошевелить губами.
Руки подхватили его за плечо и потянули наверх.
Сквозь рев самолетов он услышал, как кто-то прошептал ему на ухо:
— Ла даи! Ла даи![2]
Он подтянулся и пополз вперед, крича от нестерпимой боли, и выбрался наконец из болота. Рев самолетов приближался. Голос по-прежнему уговаривал его: «Ла даи! Ла даи!» Он двинулся, собрав все свои силы, умноженные охватившим его ужасом. Это движение вызвало новую нестерпимую боль, и он потерял сознание, повиснув на корнях. Он пролежал бы так до самой смерти, слушая свист падающих бомб, но детские руки все тащили его вперед, а голос шептал что-то на ухо. Последним рывком, превозмогая боль, он прополз нескончаемо долгий путь, голос и детские руки помогали ему, но потом он снова потерял сознание.