который умыкнула у Ёжика…
Едва речь заходит о доступной нам в то время еде, невольно проводишь недопустимые параллели. Одна из знакомых, переживших блокаду Ленинграда, рассказывала, что если удавалось выклянчить у лётчиков глицерин, то его использовали вместо жира, жарили картошку или добавляли в суп. А луковицу ели целый месяц, закладывая её по слою за губу, чтобы удержать зубы в лунках дёсен. Луковицы хватало на месяц.
Зубы… Это вообще больная тема. Для тех, у кого их почти не осталось.
Пока сын нервничал и расшатывал молочные, прислушиваясь к недовольным голосам мамы и папы, моляры и премоляры взрослых покидали насиженные гнёзда по иной причине.
С 22 мая – Дня весеннего Николы – лес закрывал все свои форточки, и воздух переставал гулять по просекам. Перегретым, было нелегко дышать не только людям. Олени вяло жевали воздух пересохшими губами. Косули теснились к краю болота. Птицы сидели на ветках с приоткрытыми клювами. И если двухлеткам как-то удавалось справляться с этим, то слётки часто оказывались нанизанными на острые ветки высохших стеблей борщевика. Быстро и страшно. Насквозь проколотый птенчик выглядел диковинным засохшим бутоном. И только потемневшая капелька крови на месте прокола выдавала страшную истину о происхождении этого цветка.
Любой блеск или один только намёк на запах дыма ощущался предвестником страшной беды – пожара. А если дым оказывался не воображаемым, а реальным, приходилось поднимать на ноги людей и, обгоняя бегущего лося, мчаться к очагу очередного возгорания. От разницы температуры стены огня и ледяной воды из пожарного рукава лопались зубы. Сперва было непонятно, что это: очередной пересохший сучок под ногой или последний в ряду зуб… Лёгкий щелчок от десны вертикально вниз по центру зуба, и на него уже можно больше не рассчитывать. Впрочем, до того ли было, когда горел лес…
Если бы те, кто позволяют себе курить под его сенью или ловким щёгольским щелчком отправляют не потушенную сигарету в полёт из окна поезда в траву, знали, чем оборачиваются подобные выходки. Высокие красивые стволы загораются снизу вверх, как спички. И громко кричат от боли. Огонь страшен и ненасытен. Он яростно защищает свою недолгую и внезапную жизнь. Змеем Горынычем шипит на воду. И когда кажется побеждённым, нет этому веры.
По горевшим участкам приходилось ещё долго ходить, да после – выставлять охрану, ибо огонь коварен. Он прятался под пнями, под толстым слоем листвы. А потом, набравшись сил, взрывался и обнимал всё вокруг…
По пять месяцев приходилось спать в обнимку с рацией. И почти каждую ночь в два-три часа утра срываться с места на призыв «Беркут-10, ответьте», чтобы отвоевать очередной участок леса, который тянул в свою ненасытную пасть огонь.
Если пожаров было больше, чем ночей, то лето превращалось в один длинный день, в котором ты – с покрасневшими глазами и огрубевшей щекой, с той стороны лица, которой чаще оказывался обращён к огню.
Пепелище выгоревшего квартала леса похоже на остов сгоревшего дома. Рухнувшие балки, огрызки стен, пушистый пепел пола… Первой на место трагедии приходит волшебная трава – иван-чай. Он возникает как бы ниоткуда, покрывает собой истерзанную огнём землю. Утешает, лечит её раны… И как только земля снова становится способной принять в своё лоно семя новой жизни, опять уходит неизвестно куда…
Но, как бы там ни было, страшно признаваться в тщетности попыток расслышать в седом от пепла августовском лесу хотя бы один шорох. А к началу осени бывало и так.
Окна в осень
Жизнь – это попытка
стать тем, кем был рождён.
Человеком.
Грустный образ осени. Она как причудливо облупившаяся штукатурка на фоне неба. Ярко-голубые небеса и персидские ковры, подарок листопада.
Мне тяжело удержать улыбку на своём лице. Едва прикоснувшись к уголкам губ, гримаса радости стекает прямо под ноги, не оставляя на лице никакого заметного следа. И я без жалости наступаю каблуком прямо в её центр и с наслаждением прислушиваюсь к хрусту разрывающейся кожи, и слышу всплеск некогда весёлых солнечных брызг, которые, смешиваясь с уличной грязью, стремятся в непреодолимые объятия ближайшего пятна воды.
Весенние лужи – окна в осень. Вместо стёкол – талая вода. А по ту сторону, в глубине, отлежавшие бока листочки приплюснули свои коричневые носы вплотную к прозрачному слою, рассматривают – что изменилось в лесу, пока они спали под одеялом снега.
Мы курсируем между кордоном и полустанком по расписанию.
Я – как электричка – каждую среду хожу туда-обратно. Туда несу образцы талой воды, снега, дождя. Оттуда – хлеб, сахар, картошку, макароны. Муж – как поезд дальнего следования: уходит в пятницу утром, а возвращается воскресным вечером. Наши пути не пересекаются. Мы живём в одном доме, но видимся редко. Обнимаемся на платформе вечера, машем друг другу из вагонов своих обязанностей поутру и вновь – за работу, к учебникам, в путь.