Тебе пришлют список необходимых вещей в августе. Некоторые еще привозят с собой кофемашину или аппарат для приготовления попкорна, хотя это против правил. Многие правила Клэйборна не соблюдаются и не навязываются.
Мне пора идти продавать жареных моллюсков пьяным людям.
Пока-пока!
Дж.».
– Кто это? – спрашивает Хейз из-за моего плеча, он явно все прочитал.
– Он… – пытаюсь вспомнить, как сказал Джейк в своем первом письме. – Контактный ровесник. Или вроде того. Из подготовительной школы. Отвечает на мои вопросы.
Даже несмотря на то, что я объясняю, Хейз хмурится.
– Ужасно дружелюбный, не так ли?
– А не должен быть? – возмущаюсь. – Было бы лучше, если бы люди в новой школе были засранцами?
– Нет. – Хейз ухмыляется, ему всегда смешно, когда я ругаюсь. – Думаю, нет. Толпа подготовишек, однако. С ними вряд ли будет особо весело. Астрономия? – Он корчит рожу.
Я с раздражением закрываю ноутбук. Где-то на пляже Массачусетса стоит парень по имени Джейк и ждет, когда взорвется звезда. В моем воображении возникает картинка, как он глядит в небо, его руки спрятаны в карманы.
Мое подсознание сделало его привлекательным, в безобидном смысле. С соломенными волосами и голубыми глазами. Наверное, я могла бы найти его фотографию в социальных сетях. Но не думаю, что стану искать. Не знать веселее.
Хейз закрывает книгу, которую якобы читал, и поднимается на ноги. Уже пять тридцать – время идти на ужин с Фредериком.
Мы выходим из библиотеки, и я снова начинаю нервничать.
– Знаешь, – говорит Хейз. – Можешь его сегодня продинамить. Если ты просто не придешь, что он скажет? «О, Рейчел! Ты меня кинула!» – «Ох, прости, пап. Если я поступлю так же тысячу дней подряд, мы будем квиты».
«Шесть тысяч дней, – поправляю я про себя. – Или шестьдесят сотен».
– Не думаю, что могу заставить тебя понять.
– Ты права, не можешь.
– Сейчас он здесь и хочет помочь. – Это звучит лучше, чем правда, в которой переплелись сжигающее меня любопытство и желание быть замеченной.
– Рейчел, я помогаю тебе.
– Это правда, – соглашаюсь. – И мы погуляем в субботу после твоей смены в гараже.
Он идет со мной, пока вдали не показывается Фредерик, снова ожидающий у машины. Тогда Хейз уходит, сверля его взглядом.
– Твой друг? – спрашивает Фредерик, когда я подхожу к нему.
– Да. Сколько я себя помню.
– Выглядит негодующим.
Я сажусь в машину, улыбаясь его наблюдательности.
– Ты прав. Он не… годует.
На переднем сиденье Карлос смеется.
– Разве не странно? – слышу, как сама начинаю рассуждать. – Некоторые отрицательные слова звучат, точно положительные с приставкой, но положительных таких нет.
Фредерик чешет подбородок.
– Имеешь в виду, как… ненавидеть?
– Именно. Не каждое отрицательное слово содержит в себе антонимичное положительное.
Он усмехается.
– Конечно, содержит. Просто не очевидно положительное, как ожидаешь. – Он достает свою потрепанную записную книжку из кармана, открывает и начинает писать. – Но это забавная идея. Мне нравятся такие примечания.
– Что ты делаешь с этими заметками? – сказав, вдруг понимаю, что это первый вопрос о нем самом, который я ему задаю. Но вопрос, который я на самом деле хочу задать, звучал бы так: «Как мама от тебя забеременела?»
Но боюсь, ему не понравится, что я спрашиваю. А мне, боюсь, не понравится ответ.
– Обычно ничего, – говорит он, чиркая на странице. – Но порой из этого получается песня.
И затем его телефон звонит, и я слушаю еще один односторонний разговор с Генри.
– Мы ведь затем и платим журналистке Беки, чтобы она придумывала подобную чушь? – спрашивает его мой отец. – Просто выберите что-нибудь вдвоем, мне плевать, что это будет. Расстройство желудка. Проблемы с наркотиками. Скажите, что меня похитили инопланетяне. А теперь я кладу трубку.
Он завершает звонок, но его руки сжаты в кулаки на протяжении всего пути до ресторана.
Сегодня тайская еда. Я сижу за столиком на веранде еще одного ресторана, пытаясь не ерзать. Фредерик напротив меня, и я до сих пор думаю, не мираж ли он. Это наша третья встреча. Дальше возможны два варианта развития событий: однажды мне будет казаться совершенно привычным войти в комнату и увидеть там Фредерика. Или, что более вероятно, он снова исчезнет.
Через десять лет, когда кто-то спросит меня о моем отце, я, может, отвечу: «Я видела его трижды, когда мне было семнадцать. Мы ели пад тай[3] за столиком перед полем для гольфа, и я не нашла в себе смелости спросить, как меня зачали».