— Прекрасно. А теперь ты будешь отвечать на мои вопросы со всем откровением, как перед лицом Смерти. Где твоя дочь?
Пришлось ждать. Женщина не могла разжать челюсть, и лишь через две горловые судороги, выдавила:
— В больнице… закрытого типа. В западном районе пансионат «Ветер в травах»…
— Что ты с ней сделала?
— Ничего… изолировала. О ней хорошо заботятся…
— Под каким именем?
— Ангелина Пирро…
Женщина выдохнула это и затряслась. Просто нервы, желание убить, ужас — не важно по какой причине. Я сделала голос совсем тихим и мертвенно спокойным:
— Не вздумай мешать. Ты на моем поводке, и я почувствую, если сделаешь хоть движение не в ту сторону. Я уйду и больше в этом проклятом доме не появлюсь. Будешь послушной, не увидишь меня вообще никогда. Кивни, если согласна.
Кивка я не дождалась, только скрипа зубами и горлового отчаянного скулежа… Но мне достаточно. Отвернулась к раковине, открыла холодную воду и умылась. Золотое свечение пропало. Я привела в порядок волосы, смыла кровь с руки. Утираться ничем не стала — гадливо было прикасаться к полотенцам, если вдруг раньше это чудовище пользовалось ими. И вышла, ничего не сказав напоследок.
В гостиной кто сидел, кто стоял, разговаривая. Девушка-горничная заносила второй поднос с чаем и чашками, устраивая его рядом с первым и начав расставлять приборы. Я объявилась и вызвала вопросительную тишину.
— Для меня большая честь быть членом вашей семьи. И особо я благодарна за честь быть признанной Вами, Хельга Один. Позовете, — всегда приду и помогу всем, на что способна. Надеюсь, что, если буду нуждаться в совете Великой Матери, вы не откажете мне в нем… я и Нольд должны уйти прямо сейчас. Прошу понять и отнестись снисходительно.
— Я вас отпускаю. — Кивнула старуха. — Но ненадолго. У меня к тебе много вопросов, Ева.
Я посмотрела ей в глаза:
— Моя семья — ваша семья.
— Правильные слова.
Нольд держался до порога, но уже на ступенях лестницы, схватил за руку:
— Что ты почувствовала? Что произошло?
— Не сейчас…
— Говори!
— Не злись.
Я поняла, что его резкость и раздражение основаны на тревоге. И не стала огрызаться в ответ. Он точно не виноват в том, что меня переполняли боль и бессилие… мертвых не воскресить. Не спасти, вернувшись во времени, не остановить убийцу. Как она могла, ведь она — женщина? Как могла, — ведь она их в себе зародила и вырастила, чувствуя живое биение в животе… крохотных ножек, крохотных ручек…
— Нольд, я расскажу тебе все. Только прошу, дай несколько минут побыть одной, потом увези в самое безлюдное место, какое можно — на воздух, под небо. Умоляю…
Он думал. Потом обернулся на дверь, брезгливо дернул ноздрями и выдохнул:
— Ладно.
— Идем. Останешься в стороне и последишь, чтобы никто не видел.
Увела его в глубину сада и нашла место. Оно, судя по ощущениям, было почти равно удалено от каждого трупика.
— Отойди на десять шагов назад, отвернись и смотри на дорожку.
Он явно не хотел этого делать, но послушался. Я легла в траву, обняв землю руками как можно шире. Проклятие или дар быть некроманткой? В минуты слабости хотелось быть такой же, как все, не видящей и не слышащей, и трудно было найти хоть что-то, ради чего стоило выносить постоянное присутствие смерти в жизни… а мы нужны — таким несчастным и неупокоенным созданиям, кого настигла гибель по воле случая, от рук преступника, кто хотел жизни, а умер и не захоронен по-человечески. Мука…
И кто я теперь? Тоже истинная дочь Великого Морса?
Зашептала:
— Вы не знали материнских объятий и не знали материнской любви. Никто не дал вам имен, не оплакал после смерти… я вас люблю… и по вам плачу. Вы мои дети неживого мира, дети той, кто никогда не сможет стать матерью. Мои… любимые, желанные, самые прекрасные сыновья. Нет больше страданий. Вы звали — я здесь. Я упокаиваю вас.
Их плач исчез…
Терпение Нольду давалось непросто. Машину гнал, благо, дорога была пустынна. Не спрашивал вообще ни о чем — ни о разговоре с Хельгой, ни о том, что я делала в саду за его спиной. Молчал, иногда и очень коротко поглядывая на меня, — а в остальном четко следил за дорогой и был сосредоточен. Меня переполняла благодарность за это, за послушание и понимание в то время, когда они мне были нужны больше всего. Я была уверена, что он выполнит и третью просьбу… горечь и боль я хотела исцелить ощущением жизни, потому что регенерат работал с телом, но не с душой. Ее раны не затянутся сами по себе.
Мы съехали с основной дороги на проселочную, а через пять минут пути — в поле. Заминая высокую траву тяжелой машиной, заехали вглубь. Я сразу вышла и блаженно вдохнула прохладный воздух ночи. Солнце давно зашло, но край неба еще алел темно-красным маревом на западе, как красная нить раны самого мира. Звезды, ветер…
Без механического, чужеродного здесь звука, стало совсем хорошо. Нольд выключил мотор и тоже вышел.
Какой же он высокий, какой сильный, красивый и светлый!
— Нольд, люби меня. Пожалуйста. Чем безудержней ты будешь, тем лучше, делай со мной, что хочешь. И помни, что я сама этого хочу в сто раз сильнее!
Он подошел медленно. Он уже смотрел на меня зверем, но не бросался, хотя я тряслась от нетерпения.
— У тебя глаза как два солнца, Ева… в кого ты превращаешься?
— Я не знаю!
— Кем бы ни стала, — спалишь до пепла, я согласен…
Глава четырнадцатая
С нами обоими случилось что-то необъяснимое.
Мужчины полузвери во время близости затмевали человеческое сознание, — да, все чувствовали, получали наслаждение, но уровень касался тела и инстинкта, поэтому они и «зверели». Немели, хватали и не контролировали себя. Разум человека не уходил насовсем, тоже воспринимал и помнил, как сон… Некромантки, наоборот, затмевали физическое, устремляясь сознанием куда-то в иные сферы. Мы ощущали удовольствие, но оно разливалось в нас как эфир, сразу везде и тонко, обостряя вспышкой духовного восторга.
В этот раз… я окунулась во все. В каждую клеточку своего тела, в каждый нерв, и нисколько не поверхностно пережила минуты чувственной силы внутри. То, что и с Нольдом все неправильно, поняла потому, что он называл меня по имени. И его стон был не только от животного кайфа обладания, но и от чувства осознанности этого.
Мы затихли. Я обнимала голову Нольда, зарываясь пальцами в разлохмаченные волосы и уловила, как пару раз шевельнулись уши. Как же любила его беззащитность и ласковость на контрасте ярости и энергии, которые только-только были главными. Я была счастлива. Горечь упокоения легла на самое дно души и потихоньку таяла. Она походила уже не на прах или пепел, а на мягкий снег. Грустный, холодный, но тихий. И он вот-вот превратится в обычные слезы прощания, а не боли за невинные жизни.
— Ты тяжелый.
— Я пьяный. Потерпи еще немного.
Но все-таки приподнялся, взяв вес на руки и колени, а меня поцеловал в шею и губы. В этот раз ни железных пальцев, ни полуукусов, одежда пострадала, а я сама — нет, даже краешком. Нольд провел ладонью по чистой коже и ощутил лишь мурашки от прохлады на голом теле:
— Что с нами обоими?
— Понятия не имею.
— Давай одеваться.
Он-то и так не до гола скинулся, за минуту обратно собрался и застегнулся, а я не очень. Блузка не в клочья, но пуговицы сорваны почти все, на брюках на поясе надрывы. Не было времени возиться с кнопкой и молнией, легче по шву дерануть и стащить. С бельем хуже всего — попрощаться и выкинуть.
— Почему ты на себе ничего ни разу не порвал? Как это получается? Не справедливо!
— Не знаю. Есть одеяло в багажнике, сейчас заверну тебя и унесу в машину.
— Ты протрезвел, нюх у тебя работает или отключился? Туфлю найди! Одну вижу, а второй и близко нет.