Шли месяцы. Жена Листенгартена, Рашель Соломоновна, пыталась добиться свидания. Отвечали: невозможно, пока идет следствие. Но передачи принимали. В октябре в описи принятых на передачу вещей она увидела приписку мужа: «Передай теплые вещи». Значит, следствие кончается, предстоит высылка на север! Срочно собрали передачу — но ее не приняли. Сказали: поздно. Значит, уже увезли…
А ночью 27 октября того же проклятого года арестовали Рашель Соломоновну.
Баиловская пересыльная тюрьма в дореволюционное время была рассчитана на 250–300 человек. Теперь в ней сидело две с половиной тысячи. В камере, где помещались три-четыре человека, томились 35–40. Жены врагов народа… Не бывало еще в мировой истории, чтобы бросали за решетку жен преступников — только за то, что они жены. Уж не говоря о том, что были они женами ни в чем не повинных людей.
Лида с тетей Фирой, родной сестрой матери, с пяти утра выстаивала в гигантской очереди у Баиловской тюрьмы, чтобы отдать в узкое окошко передачу. Однажды разрешили свидание. Рашель Соломоновна жаловалась на невозможную тесноту в камере. На допросы не вызывают, сиди и жди, но говорят, что скоро отправят куда-то на север.
Отправили в неблизкие края. Вначале — в Потьму, в Мордовию. Эшелон остановили ночью в заснеженном поле. Жены бакинских «врагов народа», не знакомые с морозами, сошли в сугробы. Их построили, пересчитали, погнали по шпалам на станцию. У Рашели Соломоновны в одной руке был чемодан с вещами, в другой — саквояж с зубоврачебным инструментом (она была стоматологом). Не привычная к тасканию тяжестей, она быстро выдохлась, спотыкалась о скользкие шпалы, пыталась передохнуть, но конвоир подгонял, поддавал в спину винтовочным дулом, раздраженно приговаривая: «У-у, буржуйка!»
Из Потьмы их перевезли в Карелию, в Сегежу, там обосновались надолго. Сроку Рашели Соломоновны был восемь лет. Она работала в лагере зубным врачом, у нее лечилось и лагерное начальство. В письмах не жаловалась, только просила Лиду: «Доченька, непременно поступай в медицинский». Справедливо полагала, что лучше всего быть врачом: можно выжить при любом режиме.
В начале 1938 года из бакинского НКВД пришел наконец ответ на запросы матери Владимира Львовича: «Листенгартен В. Л. осужден на 10 лет без права переписки». Казалось странным: почему нельзя переписываться, какой вред государству, если осужденный сообщит родным, что он жив-здоров? Что за дикость такая? Но уже и то хорошо, что какая-то определенность: десять лет. Владимиру Львовичу всего 39, он выдержит этот срок и вернется, вернется…
В виновность отца Лида, конечно, не верила. Она рассказывала мне о нем с восхищением:
— Он был замечательный. Абсолютно честный, порядочный. Невозможно представить, будто папа замышлял что-то нехорошее и вредил. Это просто чушь!
Лиде, можно сказать, повезло. Ее, пятнадцатилетнюю, оставшуюся без родителей, не отправили в детдом. Она стала жить в семье тети (родной сестры матери) и дяди (родного брата отца) — Альберта Львовича Листенгартена, того самого бывшего гимназиста, которому преподавал латынь Вышинский. Была подписана специальная бумага, что тетя берет Лиду на воспитание.
У тети, Эсфири Соломоновны, характер был взрывной. Обнаружит, что что-нибудь лежит не на месте, — сразу в крик. Наорет на свою дочь Нору и на Лиду, те — в слезы. А Эсфирь Соломоновна, выпустив пар, приходит в хорошее расположение духа. Напевая, приоденется, причешется, напудрится и уйдет по своим делам. Альберт Львович, человек с юмором, подшучивал над женой. Рассказал однажды, как она открыла дверцу ледника (холодильников тогда и в помине не было), там лежали две куриные ножки. Эсфирь Соломоновна яростно закричала домработнице: «Нюра! А где еще две ножки?» Та — плаксиво в ответ: «Фир Соломонна, я не брала…» Альберт Львович засмеялся: «Ты что, думаешь, у курицы четыре ноги?»
Уговорить тетушку отпустить Лиду в Ленинград нам не удавалось.
— Здесь она дома, под присмотром, — говорила она своим очень громким голосом. — А там? Где она будет жить?
— В общежитии — говорил я. — Что плохого, если…
— Вот ты и живи в общежитии, если хочешь. А Лидочку я не отпущу.