— Хорошо бы сейчас перенестись на теплый бакинский бульвар, — сказал я. (Хоть приятным воспоминанием согреться.)
— Тебе не нравится жить в Ленинграде?
— Почему не нравится? — Я помолчал немного. — Только холодно очень.
Морозы той зимой достигали 40 градусов. Ленинградцы говорили, что давно не было такой суровой зимы. И мы, южане, вообще не знавшие морозов, как раз угодили в сорокаградусные.
— От тети Фиры пришло письмо, — сказала Лида, — она требует, чтобы я вернулась в Баку. Чтобы оформила перевод в бакинский университет.
— И ты уедешь?
— Конечно, нет. Опять стать зависимой от нее? От ее капризов? Не хочу!
— Правильно, — одобрил я. — Знаешь, я хочу сдать сессию досрочно и уехать на каникулы в Баку. Там зайду к твоей тете…
— Скажешь, что я из Ленинграда не уеду.
Мы дошли до подъезда ее общежития.
— Зайдешь? — спросила Лида.
Я живо себе представил: мы сидим на ее кровати и чинно разговариваем, а комната набита девчонками, которые мне что-то не нравились. Ни обняться, ни поцеловаться…
— Нет. Пойду в свою берлогу.
Мы поцеловались — холодные губы к холодным губам — и поздравили друг друга с наступающим Новым годом. Подгоняемый ледяным ветром, я побежал к мосту Лейтенанта Шмидта, на ту сторону, на набережную Красного Флота. Фонари не горели: ведь недалеко от Ленинграда шла война. Луна, наполовину съеденная тенью, лила скудный свет на сугробы вдоль парапета набережной. Я быстро шел со смутным чувством, что у нас с Лидой что-то разладилось…
Замерзший, я влетел в комнату № 2 и сразу припал к круглой голландской печке, натопленной к вечеру. Петя Максимов ворчал на Михаила Горелова, имевшего нехорошую привычку снимать и оставлять галоши посредине комнаты, а тот, лежа на койке, закапывал себе в нос капли.
Так, значит, и наступил тысяча девятьсот сороковой.
Кроме меня и Сережи Анциферова, в нашей группе было еще три парня: маленький белобрысый Перепелкин в неизменной серой толстовке, Вася Якушев, откуда-то из провинции, и бойкий ленинградец Валентин Вальт. Уж не помню, почему их не тревожил военкомат. Остальная группа была — девичий цветник. Мне нравилась Надя Павлова с ее пышными русыми волосами и острым язычком. И улыбчивая Ирочка Дервиз. И Лили Томасян, тоненькая брюнетка в красном жакете, с библейски красивым лицом. Всегда ходили вместе неразлучные подружки — полная краснощекая Люся Ламперт и худенькая светлоглазая Наташа Самойлович, чье бледное миловидное личико хранило выражение как бы застигнутости врасплох.
Самойлович! Это была очень известная фамилия. Ну как же — знаменитый полярник, возглавлял экспедицию по спасению группы Умберто Нобиле, потерпевшей катастрофу на дирижабле «Италия» в Арктике. У Наташи я постеснялся спросить, но от Люси узнал: да, она дочь того самого Рудольфа Самойловича. Почему о нем давно не слышно? Ну, он же арестован… неизвестно, что с ним… А Наташа живет с мамой — второй женой Самойловича…
Тут придется забежать вперед, чтобы вкратце рассказать о трагической судьбе Наташи.
В начале 80-х я познакомился с замечательным человеком — писателем-документалистом Зиновием Каневским. Он, географ-гляциолог по образованию, работал в Арктике. Однажды на зимовке Каневский снимал показания с приборов на льду, недалеко от берега Новой Земли. Вдруг обрушился резкий норд-ост (новоземельская «бора»), он поволок Каневского по льду вдаль, в сторону от земли, к неизбежной, казалось, гибели. Страшным напряжением воли и сил Зиновию удалось зацепиться за торос. Борясь с диким напором ветра, медленно, сантиметр за сантиметром, он полз по льду к берегу. Выбрался, выжил. Каневского срочно отправили на материк. Ему ампутировали кисти обеих обмороженных рук и пальцы на ногах. Арктика отторгла его — но он вернулся в нее в ином качестве: журналистом, писателем. Каневский знал об Арктике все и сумел увлекательно и точно рассказать об ее людях — исследователях, моряках, летчиках — в своих книгах. Однажды у нас зашел разговор об его книге «Директор Арктики» — о Самойловиче, и я рассказал Зиновию, что когда-то учился с его дочерью Наташей, — так вот, не знает ли он, как сложилась ее жизнь? Зиновий знал.
Наташа Самойлович, пережив первую — самую страшную — блокадную зиму, ранней весной 42-го года эвакуировалась с матерью из Ленинграда по Ладоге на «Большую землю». Летом они оказались где-то на Кубани — как раз накануне немецкого прорыва к Краснодару и на Северный Кавказ. В числе тысяч других жителей мать и дочь были угнаны на работу в Германию. Они стали «перемещенными лицами». Там, в Германии, Наташа познакомилась с эмигрантом из России Константиновым, они поженились по окончании войны. В Советский Союз решили не возвращаться. Какое-то время мыкались по Европе, потом, в поисках хорошей жизни, уплыли за океан, в Бразилию, обосновались в Сан-Паулу. Не знаю, сколько лет они прожили в этом огромном экзотическом городе, в тропиках. Видимо, бизнес у Константинова не пошел, и они уехали в США, поселились в Бостоне. Там в 61-м году Наташа умерла от туберкулеза. Ей было неполных сорок. Ее мать стала хлопотать о возвращении в Советский Союз. Самойлович к тому времени был посмертно реабилитирован. Арктическое начальство, в частности Трешников, помогло вдове знаменитого полярника — она вернулась на родину. Зиновий Каневский познакомился с ней и видел фотокарточку, запечатлевшую могильную плиту ее дочери с надписью: «Наталья Николаевна Константинова» («Николаевна», потому что Рудольф Лазаревич Самойлович при крещении получил имя «Николай»).