Куда подевались, к примеру, авары, упоминавшиеся в русских летописях как обры? Это мощное племя тюркского происхождения в VI веке н. э. вторглось из загадочных глубин Азии в Европу и в течение двух столетий опустошало славянские и византийские земли, образовало сильное государство — каганат — в долине Дуная и бесконечно воевало. Начальная летопись, например, описывает, как авары (обры) жестоко обращались с восточнославянским племенем дулебов: «Си же обри воеваху на словенех, и примучиша дулебы, сущая словены, и насилье творяху женам дулебьским: аще поехати будяше обърину, не дадяше въпрячи коня ни вола, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу и повести обърена, и тако мучаху дулебы». А в конце VIII века аварский каганат пал под ударами болгар с востока и Карла Великого с запада — и авары будто растворились в воздухе Европы, еще не знавшем пороха, но часто затмевавшемся градом стрел. В «Повести временных лет» записано: «Погибоша аки обре».
Об этом мне рассказывала Лида. У них историю СССР (с древнейших времен) интересно читал академик Греков, а практические занятия вел молодой преподаватель, учил разбираться в летописях, — его прозвали «Погибоша».
Войны, войны, войны — вот История. Истощались пастбища — в поисках новых земель кочевники двигались со своими стадами в чужие пределы, истребляя и порабощая их оседлых обитателей. Оседали сами на земле — плати им дань, иначе — смерть и разрушения. Кончалось все это, как правило, плохо. Исчезали царства, одни народы растворялись в других, забывались одни языки, возникали другие. Так и шла история. В высшей степени капризна и своенравна ее муза — госпожа Клио.
Классовый подход… Народ — творец истории… Мы заучили эти догматы в дни своей юности. Но в зрелые годы мы познакомились со взглядами на историю других, немарксистских, философов — тайком читали «самиздат» и «тамиздат». Вот что я выписал из запрещенного прежде Бердяева:
«Если бы история решалась голосованием, то она никогда не началась бы…
Плебеи страшны тем, что в силу своего социального конформизма всегда выражают не провиденциальный смысл эпохи, а случайные зигзаги моды…
История всегда творилась в глубинном измерении, для плебеев недоступном; она была последовательностью откровений, а откровения нисходили только к личностям, но не к толпе… И эти личности были мистически связаны со своим народом, поэтому историю творил в конечном счете народ».
Н-да. В дни нашей юности мы и слов-то таких не знали — «конформизм», «провиденциальность»… Однако догадывались, что исторические события тесно связаны с волей и решениями властителей — владык древних племен и царств, императоров, Петра Первого, Наполеона, Ленина, Сталина…
Весенне-летнюю сессию, как и зимой, я сдал досрочно, и опять все на «отлично». И заторопился домой, в Баку — к солнцу, к морю, к школьным друзьям. Это были последние мои каникулы перед призывом в армию. Предстояли два года службы неизвестно где. А может, и три — если не удастся отвертеться от полковой школы младших командиров. Почему-то мерещилась мне артиллерия — длинноствольные пушки среди северных скал, покрытых седым мохом. Так или иначе, хотелось накануне военной службы отогреться на южном солнце.
Вот только огорчало то, что Лида не едет со мной в Баку. К ней в Ленинград должны были приехать две ее тети, родные сестры ее матери, — Эсфирь Соломоновна и младшая, Анечка. И они с Лидой поедут в Сегежу — лагерь в Карелии — на свидание с Лидиной мамой. Разрешение на свидание ожидалось со дня на день.
Мы простились с Лидой очень тепло — и я уехал.
Было много солнца и много моря. По утрам мы с Витей Кутуковым, соседом и другом детства, топали в яхт-клуб. До чего же приятно было ощутить ступнями прогретые солнцем доски бона и прыгнуть в нашу шлюпку-четверку, вставить весла в уключины и услышать Витькину команду: «Баковый, отдать фалинь!» Наша команда дружно наваливалась на весла. Шлюпка быстро и легко скользила к выходу из бухты, держась на отдалении от желто-серых откосов запретного острова Нарген (там были какие-то военные объекты и, по слухам, лагерь заключенных). Вот и знакомая отмель, именуемая Плитой. Hie Rhodus, hie salta![2] Мы и прыгали в чистую, незамазученную воду и купались сколько хотели. Ложась на спину отдохнуть, я как бы вбирал в себя синеву безоблачного южного неба, словно запасался впрок его безмятежным (хочется сказать — вечным) покоем.
Мои школьные друзья, еще не ушедшие в армию, поголовно были влюблены. Марка Янилевский, веселый толстый губошлеп, был без ума от голубоглазой Наты Ю. Адик Бабаев, приехавший на каникулы из Москвы, где учился в Институте им. Баумана, вовсю ухаживал за хорошенькой Ирой Тертышниковой, поступившей в медицинский. Они и поженились после войны. Двое моих двоюродных братьев — Доля-музыкант и длинный Ионя Розенгауз, студент-дизелист по обучению в АзИИ и книгочей по призванию — оба поочередно влюбились в мою одноклассницу Лидочку Дванадзе, маленькую милую певунью, тоже студентку АзИИ. Лидочке нравилось дружить с обоими, но замуж впоследствии она вышла за архитектора Волю Ходаковского, окончившего нашу же школу двумя годами раньше.