Пройден океан, и, как по волшебству, утихает ветер. Мы пьем чай в неслыханном комфорте: чашки и сахарница не разъезжают и не надо держаться за край стола, чтоб не уехать в угол кают-компании.
Что я делал в трехмесячном плавании? Ну, разумеется, были литературные вечера. В столовой команды собирались свободные от вахт, я читал им что-нибудь из своих книг или просто вел разговор «за жизнь», отвечал на вопросы. Где-то в Тихом океане сочинил судовой гимн. Написал историю «Капитана Льва Соловьева» — какие рейсы, какие грузы, какие люди. Сам же и «оформил» историю судна в роскошном японском альбоме — вписал текст, вклеил фотоснимки, хранившиеся у первого помощника.
Я жил судовой жизнью, не нарушая морфлотовского распорядка, присутствуя на всех занятиях, учениях, но, конечно, не вмешиваясь не в свое дело. Несколько раз на судне объявлялись учебные тревоги — пожарная, водяная, с заводкой пластыря, шлюпочная. По команде «Экипажу покинуть борт судна!» я, надев оранжевый нагрудник, с несвойственной мне прытью спускался по веревочному штормтрапу с высокого борта «Соловьева» в шлюпку…
Но главным моим занятием были беседы с соловьевцами. Расхожее мнение о моряках дальнего плавания: все они нос задирают, денег куры не клюют, золотые перстни на пальцах. Да ничего подобного! Тяжелая работа в море, авралы, поломки, вечный саморемонт, повышенная опасность, форсмажорные обстоятельства — а зарплата отнюдь не высокая, и валюты кот наплакал.
В течение всего рейса я вел подробный дневник. Впоследствии эти записи помогли мне в работе над документальной повестью — в сокращенном виде она под названием «В дальнем плавании» вышла в 1980 году в издательстве «Знание» 100-тысячным тиражом. Написал я и художественную повесть «Рандеву», но опубликовать ее — тоже сокращенную — удалось только в морфлотовском журнале «Вымпел».
В этом плавании я начал писать «Кронштадт». Я чувствовал творческое наполнение, предшествующее тому волнующему и даже страшному моменту, когда на белый лист бумаги ложится первая фраза. То был первый вариант, еще не роман, а скорее киноповесть. Свою окончательную форму роман «Кронштадт» приобрел гораздо позднее.
Босфор прошли ночью.
Утром взглянул в иллюминатор — неяркое солнце, неяркая зеленовато-синяя вода. Черное море! Последнее море, последний день моего плавания.
И последний аврал. Всю дорогу красились, сияют белизной надстройка и стандерсы, солидной чернью освежены борта — а вот главная палуба недокрашена. В таком виде швартоваться у ильичевского причала? Как бы не так! Боцману легче — головой в воду…
Все, кто может, выходят на последнюю покраску, я тоже. Мы с Сидельниковым проходим по правому борту от трапа к корме, нам навстречу с левого борта движутся «дед» с доктором. Весело красить палубу на черноморском ветерке. Несколько раз боцман Таран подливает мне в бадейку зеленой краски. И уже кончается краска, и остаются последние метры, и время подходит к обеду…
Не стыдно будет швартоваться.
Оттерся растворителем, отмылся в душевой.
Последняя сингапурская курица на обед. Последний глоток непременного компота.
Черное море — во весь окоем…
Сколько же, сколько миль пройдено в этом рейсе? Ого, около двадцати тысяч! В коридоре жилой палубы вывешена моя стенгазета — на листе ватмана я нарисовал наше судно в разрезе и всех членов экипажа, занятых своими делами. И небольшой прощальный текст. Смотрю на соловьевцев, столпившихся перед моим рисунком, отыскивающих себя, хохочущих, — и будто теплой океанской волной окатывает. Двадцать тысяч миль мы прошли, ребята! Больше трех месяцев я жил вашей жизнью, делил с вами все заботы и все радости. Я породнился с вами и испытываю волнующее чувство морского братства.
Каждому из вас — от души — добра и счастья!
Знаю: рейс на «Соловьеве» останется со мной навсегда.
Медленно, по-хорошему, не как в тропиках, сгущаются вечерние сумерки. Встречный ветер холодит разгоряченное лицо. Миновали остров Змеиный — ну, теперь уже рукой подать.
Из ночной тьмы, из бездны пройденного пространства и времени — три цепочки огней на дальнем, но все более приближающемся берегу: Ильичевск… Правее Большой Фонтан… Еще правее Одесса…
«Сколько удовольствия мы бы получали от Москвы, если б не мои ноги», — сказала Лида.
Вообще-то мы вели довольно активный образ жизни. Ездили на выставки в Пушкинский музей. Бывали в театрах, особенно любили Таганку — старались не пропускать ее знаменитые спектакли. Осенью 72-го совершили турпоездку в Румынию, вчетвером — с поэтом Александром Ревичем и его женой Мурой, с которыми сдружились…