Мне кажется, что где-то в галактическом пространстве мчатся излучения мощного мозга Сергея Снегова.
В марте 1980-го состоялось выездное заседание Совета по приключенческой и НФ-литературе в Тбилиси. Принимали нас по-грузински широко. Жили мы на проспекте Руставели в старинной гостинице «Тбилиси», в которой, по преданию, некогда останавливался Александр Дюма. (Подобно тому как в Древней Греции семь городов оспаривали право называться родиной Гомера, семь тбилисских отелей спорили о том, что их постояльцем был Дюма.)
В наше расписание входила поездка в Гори. Тамошний музей Сталина поражал своей пышностью, но мне запомнилась главным образом фотокопия прошения семинариста Джугашвили на имя ректора духовной семинарии — он просил, ввиду «грудной болезни», мучившей его, бедняжку, освободить его от переэкзаменовки по Закону Божьему. Не от экзамена, который он, стало быть, провалил, а от переэкзаменовки. С юных лет этот семинарист был очень не в ладах с Законом Божьим…
Под кровлей помпезного музея стоял скромный маленький домик, в котором и родился будущий отец народов. Спартанская обстановка, керосиновая лампа на столе. Один из нашей группы, латвийский прозаик Гунар Цирулис, сказал:
— Хороший домик. Вот и жил бы тут.
Да уж, если бы…
Потом горийский прокурор, автор детективных романов, закатил нам банкет. Веселое застолье продолжалось, пока окна пиршественного зала не заволокло вечерней синевой. Тосты были по-грузински длинные и цветистые. Один из гостеприимных хозяев говорил, как он рад познакомиться с уважаемым Георгием Гуревичем.
— Я завтра вспомню, — сказал он, — что целовался с Гуревичем…
— И меня стошнит, — подсказал я ему под хохот зала.
Вспоминаю, что был в тот день, что называется, в ударе. Сам прокурор сказал мне после банкета:
— Вы говорите как грузин.
Лучшего комплимента я в жизни не получал.
Георгий Иосифович Гуревич родился в 1917 году в Москве — как говорится, ровесник Октября. Он был вундеркиндом — в четырехлетием возрасте выучился читать и писать, более того — сочинять. Вывел печатными буквами название первого своего сочинения: «Конь хробрец», далее шло несколько строчек о покупке коня, но затем вдохновение юного автора иссякло.
Часами сидел мальчик над томами Брэма, разглядывая на картинках зверей. Ему хотелось их всех перерисовать, а еще лучше — увидеть наяву, а для этого — объехать все материки. И он накидывался на географические карты, перерисовывал их, мысленно путешествовал. (Признаюсь, что и я с детства увлекался географией, рисовал карты. Даже и сейчас, в конце жизни, люблю листать атлас.)
Мальчик-вундеркинд подрастал, все больше проявлялась в нем душа исследователя, фантазера. Не только география — химия его увлекала. Хотелось понять, как устроены, из каких элементов состоят все вещи, вся материя и, конечно, всё живое, одушевленное. С юных лет отличался Георгий Иосифович глубокомыслием.
Он писал рассказы, стихи, начинал (и бросал) романы. В школе был прекрасный учитель литературы, однофамилец, он организовал литературный кружок. Нередко приглашал на занятия кружка писателей. В книге воспоминаний Гуревич впоследствии напишет, как приходили на кружок приглашенные Борис Пильняк, Сергей Третьяков, Лев Кассиль, Корней Чуковский. «Чуковский читал нам отрывки из „Чукоккалы“, тогда еще не изданной, рассказывал о Блоке, Репине, Маяковском. Больше всего мне запомнилось, как Маяковский с утра уходил бродить по прибрежным скалам, шагал, шепотом повторяя слова, а к вечеру приносил четыре новых строки, в удачный день — восемь строк для „Облака в штанах“, и за ужином читал все с начала плюс новые строки. А пятилетняя дочка Чуковского запомнила все наизусть и однажды потрясла родителей, декламируя: „Выбласывается как голая плоститутка из голящего публицного дома“…»
Уже тогда, в школе, Георгий твердо знал, что будет писателем.
По окончании школы он поступил в архитектурный институт, но проучился там недолго: «Ошибся я. Понял, что не архитектурная у меня душа. В распоряжении архитектора мало слов (архитектурные элементы я имею в виду: окна, стены, панели, капители, пилястры), а у литератора десятки тысяч, сумей распорядиться, сказать оригинально оригинальное».
Гуревич перешел в строительный институт, но в 1939 году его призвали в армию. На Дальний Восток загудел-поехал длинный состав, набитый новобранцами. И вот ведь странное дело: лошади были детской привязанностью мальчика Жоры — и здесь, в степной глуши близ китайской границы, угодил он в кавалерийский полк.
Служба занимала все время, и, лишь стоя в ночном карауле, Гуревич мог предаться любимым занятиям — размышлениям и сочинительству. Он сочинял устную поэму «Чудесная история вора, купца и мага» и при этом подсчитывал строки, а потом — отработанные часы. Эту привычку он сохранил и впоследствии, перейдя на прозу. («В данный момент, — напишет он в 1994 году, — идет 58228-й час моего литературного труда»…)