Так было и на консультации, которую он устроил перед экзаменом. Набились в классную комнату оба выпускных класса. Петр Моисеевич вошел, озабоченный, с толстым портфелем (как всегда) под мышкой, сел за стол и сразу вызвал меня к доске. Часа полтора я стучал по доске мелом, решая типовые задачи по алгебре, по геометрии с тригонометрией, и Петр Моисеевич кричал, размахивая очками:
— А теперь другое решение! Напишите «иначе»! Подчеркните волнообразной чертой!
Наконец он отпустил меня. И тут я совершил, наверное, один из самых решительных поступков в жизни. Вместо того чтобы отправиться на свое место в заднем ряду, я шагнул к первой парте, за которой сидели Лида и Деляра Багирбекова. Лида быстро подвинулась, я сел рядом.
Петр Моисеевич давал последние наставления. Кажется, он волновался не меньше нашего. Против обыкновения, встал, прошелся вдоль густо исписанной доски, в пылу объяснений схватил с полочки под доской тряпку, поднес к потному лбу, но, спохватившись, отшвырнул. В классе раздались смешки. Лида тихо сказала:
— Все-таки я не совсем понимаю эти аркусы.
— Да их никто не понимает, — сказал я.
— То есть как? — удивилась она.
— Да нет, я пошутил.
В нашей компании был принят такой тон — отшучиваться по любому поводу.
— Если хочешь, — предложил я, — позанимаемся вместе. Порешаем задачи с аркусами.
Когда мы вышли из школы на щедро залитую солнцем улицу, Лида сказала:
— Знаешь что? Я завтра буду заниматься у бабушки, там никто не мешает. Хочешь, приходи. И принеси «Войну с саламандрами».
— Приду, — сказал я.
Бабушка — мать арестованного Лидиного отца — жила на Сураханской угол Горького (бывшей Армянской). В назначенный час я подошел к этому углу и увидел Лиду в раскрытом окне бельэтажа. Она улыбнулась, объяснила, как пройти. В бабушкиной комнате была старинная темная мебель, тяжелые стулья. Мы сели за письменный стол с фигурными, как у рояля, ножками и раскрыли свои тетради.
Аркусы ни мне, ни Лиде никогда не понадобились. Но в тот июньский день 1939 года они сослужили хорошую службу; стали как бы следующей (после вечера в АзИИ) ступенькой, на которую восходили наши отношения. Странно! Мы были давно знакомы, года четыре, наверно, — но лишь в последнем школьном полугодии, накануне выпуска, вдруг увидели друг друга. Будто из таинственных глубин подкорки всплыло — неосознанное еще — опасение, что скоро жизнь разведет наши дороги врозь непоправимо, навсегда.
Мы сидели за старинным столом, решали задачи, но мне стократ интереснее было смотреть, как движутся — листают таблицу логарифмов, берут авторучку — Лидины руки, маленькие, очень красивые и словно бы беззащитные. Впервые залюбовался девичьими руками.
Вот такая картина у меня в памяти. Она называется — аркусы. Нам по семнадцать лет.
Слава те Господи, сдали самый грозный экзамен — математику, и письменную и устную. Петр Моисеевич старался не зря: много «отлично», в том числе у Лиды и у меня.
Теперь — история.
С этим предметом всю дорогу было не просто. Учебники то выходили, то исчезали, изымались. (Да и не только учебники. Помню, в пятом классе вдруг велели сдать тетрадки: пронесся слух, что в рисунке на синей обложке — среди заводских труб и домен — просматривается профиль Троцкого. Мы разглядывали рисунок, никакого профиля не увидели, но ведь смотреть можно по-разному, есть люди, которые видят «наскрозь».)
Мы — Марка Янилевский, я и еще несколько ребят и девочек — учились тогда в 16-й школе, которая на улице Толстого, бывшей Гимназической. В седьмом классе долго, всю первую четверть, не было уроков истории: видимо, никак не могли подыскать учителя. Пустой урок — это же такая радость. Можно съесть завтрак, принесенный из дому, или, если не принес, потребовать «сорок», то есть сорок процентов, у принесшего. Можно почитать книжку, правда рискуя, что кто-нибудь шустрый подкрадется сзади и даст тебе ха-арошее «шелля» — огреет ладонью по склоненной шее. Можно заняться стенгазетой. (С младших классов и до десятого вечно я возился со стенгазетами — рисовал, писал заметки о школьной жизни и, что особенно было по душе, фельетоны.) Но вот однажды на пустом уроке истории, в разгар всяческой бузы, отворилась дверь, и в класс вошел сутулый, очень худой человек с изможденным лицом и печальными глазами. Вид у него был такой странный, что ор в классе мгновенно оборвался. Несколько секунд вошедший, стоя у стола, обводил класс немигающим взглядом, а мы, присмирев, смотрели на него. Затем странный человек разжал бледную щель рта и тихо сказал, словно сообщал грустную весть: