Свои изменившиеся убеждения Наливкин сформулировал в неопубликованной рукописи «Мое мировоззрение», которая датируется 1908 г.[110] Анализируя ее содержание, Лунин писал: «…На первый взгляд читателя подкупают некоторые места рукописи… говорящие о вступлении человечества в “фабричный период”, о приближении эры социализма, которая “освободит человека от рабства у «золотого тельца», у кумира собственности” и т. п. На самом же деле рукопись оказывается густо пропитанной идеологией толстовства, и ход рассуждений Наливкина сводится в основном лишь к мечтам о некоем расцвете “свободного индивидуализма”, об отказе людей от “имущества, которым они могут не обладать”, от следования “стезей наживы”, об их переходе к праведной жизни по принципу “все мое ношу с собой”, ибо всякое лишнее имущество “отнято или украдено у неимущих”, к рассуждениям о “преступлении и наказании” в духе философии “непротивления злу”, к абстрактной вере в торжество “добра и справедливости” и т. д.»[111]
«Мое мировоззрение», которое, кстати, развивает и продолжает многие темы лекции 1882 г., действительно производит странное впечатление. Исходя из тезиса о том, что «мировая материя проникнута мировой силой, мировой энергией, являющей собой основное свойство этой материи», Наливкин выстраивает довольную сложную цепочку умозаключений, которая должна объяснить тотальность и беспристрастность законов природы, с одной стороны, и необходимость-неизбежность вполне определенных социальных порядков и нравственных установлений – с другой. Подробные морализаторские рассуждения на самые разнообразные темы (о чистоплотности, умеренности, трудолюбии, аскетизме и пр.) легко уживаются с утверждением, что «каждое добро, будучи всегда относительным и условным, приводит в конце концов к относительному же злу, и наоборот». Доказывая закономерное вступление человечества в эпоху социализма, автор в то же время обращается к себе: «…Не отдавай резкого предпочтения никакому учению, никакой теории, никакой религии. Все они вышли из рук человека, все они не более как преходящие формы, а потому все они, в целом, а не в обломках, чем старше, тем сильнее распространяют яд трупного разложения…» Провозглашая свои оппозиционные политические предпочтения, он призывает: «…не будь рабом идеи или учения. Поэтому не принадлежи ни к какой секте, ни к политической, ни к религиозной, ибо каждая секта есть религия, а каждая религия есть секта, а сектантство развивает в человеке фанатизм, омрачающий его рассудок…» «…Ничем не дорожа, ни пред чем не преклоняясь и ничего не превознося, – пишет Наливкин, – человек получает возможность ничего особенно упорно и страстно не желать, ничем особенно не огорчаться и ничему особенно не радоваться, что, в свою очередь, открывает пред ним новый горизонт личной, ни для кого не опасной, никому не вредящей свободы…»[112] Наливкинский социализм нес на себе отпечаток не столько толстовства, как утверждает Лунин[113], сколько модного в свое время ницшеанства.
В этих отвлеченных рассуждениях заложены и те принципы, которые стали определять новый взгляд Наливкина на имперскую политику. Один из таких принципов, например, гласит: «…культурный человек не совершеннее некультурного, а лишь более последнего приспособлен к условиям переживаемого им культурного времени… Равным образом и сама культурность не совершеннее и не лучше некультурности, ибо и та, и другая являют собой не более как результат воздействия совокупности всех условий культурного и некультурного времени, разных эпох существования человечества, подобных эпохам геологическим, из коих ни одна ни лучше, ни хуже другой…»[114] Эволюционистская аргументация, основанная на фатальности происходящих перемен и безразличии к конкретным формам культуры, приводит к заключению, что все эти культурные формы равноправны и одинаково преходящи. За чем следует отрицание отношений соподчиненности между разными культурами.
Непосредственно к теме имперской политики Наливкин обратился в серии статей, опубликованных в «Русском Туркестане» в июне-июле 1906 г., некоторые из них я уже упоминал ранее. Эти статьи, как и сочинение «Мое мировоззрение», возвращают нас к лекции, прочитанной 30 лет тому назад на военном собрании в г. Намангане[115]. И не только потому, что в них изложены воспоминания о 1870-х гг., но и потому, что главной темой публикаций стала опять война и войска. В 1906 г., имея перед глазами унизительный опыт Русско-японской войны, который, судя по всему, он оценивал очень резко и болезненно, социалист Наливкин полностью переосмысливает и меняет свои прежние убеждения начала 1880-х гг.
110
Отрывки из этой рукописи были опубликованы в серии статей в 1917 г.: Надо опроститься // ТВ. 1917, № 31 (29 апреля (2 мая)); Буржуазия и революция // ТВ. № 35 (4(16) мая); Алчность // ТВ. 1917, № 81 (2(15) июля)); Знание // ТВ. 1917, № 95 (19 июля (1 августа)); Без заглавия // ТВ. 1917, № 102 (27 июля (9 августа)).
112
ЦГА РУз. Ф. 2409. Оп. 1. Д. 2. Л. 1, 21, 53, 54, 73 и др. Наливкин писал об «обязанности жить», поэтому самоубийство в 1918 г. было, видимо, для него не просто актом отчаяния, а сознательным отказом от своих метафизических представлений, которые он пронес через всю жизнь.
113
Используя идеи Л.Н. Толстого об «опрощении» и «непротивлении», Наливкин признавался в одной из своих статей, что не является поклонником писателя. Это, впрочем, не мешало ему поддерживать дружеские отношения с туркестанскими толстовцами – Ю.О. Якубовским, К.Л. Блиновым и др.
115
Мои воспоминая о Скобелеве // РТ. 1906. № 118 (18 июня), 119 (20 июня), 120 (21 июня), 121 (22 июня), 123 (24 июня); Из казачьего и неказачьего прошлого // РТ. 1906. № 137 (12 июля), 138 (13 июля), 139 (14 июля), 140 (15 июля); Несколько слов о завоевательной политике // РТ. 1906. № 144 (20 июля), 146 (22 июля).