Как-то недавно в нью-йоркском госпитале мне пришлось укладывать отказавшегося после операции дышать тяжелого грузчика в "искусственные легкие" для автоматического дыхания. Никак не удавалось втиснуть это гигантское тело в нечто отдаленно похожее на станок гильотины. Тогда я вспомнил моего современника Горгулова. Дело в том, что наши аппараты, инструменты - в казни и спасении равно - увы, рассчитаны только на "среднего" человека.
Горгулов умер среди толпы чужих, на манер Остапа Бульбы ("Слышишь ли ты меня, бать-ко?"). В другое время, под иными звездами, в знакомой среде из него вышел бы, пожалуй, герой.
Если современное общество допускает возможность преступлений, за которые главным образом ответственны условия существования, детство, родители, болезни, то тем паче это должно быть верным по отношению некоторых подвигов. То есть надо прямо сказать, что многие герои не заслужили ни награды, ни почета, ибо на этот славный путь их тоже поставили "объективные условия". Или человек лично ответствен за все свое дурное, или он и похвалы не всегда лично заслуживает!
Говорю это в связи с русской историей последних ста лет: какая героическая эпоха! Что ни юноша, то революционер, то святой, жертва, светлый мученик. Ведь они все шли на каторгу - за идеи, за народ... Те самые, что сейчас бегают по Нью-Йорку, стараясь перебить друг другу аванс под новый казенный "прожект". Бывшие подвижники превратились в нечто похожее на подрядчи-ков времен Крымской войны, о которых так проникновенно писал ужасный Салтыков-Щедрин.
- Подметки на ходу срезают! - восхищенно объяснил один дипиец, тоже с крепкими локтями. - А ведь считались деликатными интеллигентами.
Кто знает, может, действительно, иногда решает время, эпоха, эон, а не усилие отдельного человека, особенно если последний отнюдь не оригинален и поддается влиянию моды.
Весна и осень в Европе прекрасны, в Париже и лето порою чудесно, вопреки угару и зною. Поплавский даже воспевал это застывшее пекло. Мы бродили по рынкам и бульварам, исполнен-ные юношеского восторга, в поисках идеального воплощения подвига и греха.
Поплавский вдруг увлекся православной службою. Он не следовал за модою, а сам ее устанавливал. Постился, молился, плавал и поднимал тяжести до изнеможения, хлопотал над гимнастическими аппаратами, убивавшими плоть, но и, о, чудо, развивавшими мышцы. Он сочи-нял для себя нечто похожее на вериги, а пока приходил на Монпарнас, щелкая трудной машинкой для ручных упражнений. Проговел всерьез весь Великий Пост, так что его даже в кафе почти не видели.
- Фу ты дьявол, - отдувался он удовлетворенно. - Это тебе не латинские книксены - отстоять русскую службу.
Тогда уже все увлекались парижской школой православия, как несколько позднее кинулись в масонство. Был такой поэт Пуся, или, вернее, Борис Закович - друг, ученик, раб Поплавского и автор нескольких волшебных стихов (ему Поплавский посвятил свою вторую книгу стихов - щедрый дар верному спутнику). Когда я называл Заковича Пусей, тот твердо возражал, что было смешно, ибо казался он существом музыкально-уступчивым, из ртути, что ли:
- Для вас я не Пуся, а Борис.
Пуся играл прескверно в шахматы, а так как бесплатно я не играл с бездарными противника-ми, то он и проигрывал изрядные по тогдашним понятиям суммы и - часто отказывался платить, ссылаясь на Поплавского:
- Боб сказал, что я не должен платить, нечестно играть со мною на деньги!
Вот Закович тоже тогда увлекся литургией Василия Великого, что не помешало ему вскоре вступить в масонство вместе со многими другими литераторами.
Поплавского масонство всегда волновало и притягивало; он проповедовал, что мы живем в эпоху тайных союзов и надо объединяться, пока не наступила кромешная тьма. Но "генералы" ему не верили - характер неподходящий! Во всяком случае, несмотря на все хлопоты и истерики, в масоны его не пропустили. Пусю приняли вместе с десятком других энтузиастов.
Софиев и Терапиано еще до того числились вольными каменщиками разных толков. Осоргин собрал ложу, кажется, Северных братьев. Теософы, антропософы имели свои ячейки. Понемногу все объединились: архиправые кинулись в ложи, надеясь изнутри овладеть Троей. (Во Франции, разумеется, масонство вполне легальная организация.)
Говорили, что недавно приехавший в Париж берлинец "лезет" во главу русского масонства, в чем ему будто бы помог Авксентьев. Все это ужасно волновало Поплавского, и вероятно тогда он начал принюхиваться к кокаину. Отец Пуси был дантистом и после смерти оставил множество каких-то подозрительных пакетиков.
- Может, он не был простым дантистом, - с прекрасной, задумчиво-злой усмешкой, невесело объяснял Борис.
Кроме того, он еще неудачно влюбился. Барышня уезжала в Союз к своему жениху, но перед отъездом еще почему-то уединялась с Вильде, что чуть не привело к дуэли.
Фельзен и я тогда организовали издательство при нашем - молодом Объединении. Мы устроили выставку книг зарубежных изданий: продажа, ежегодная подписка и входная плата по замыслу должны были обеспечить издание новых книг.
Поплавский вручил нам рукопись своего романа "Домой с небес", надеясь, что мы его изда-дим. Он писал бурной, размашистой лирической прозой большого поэта, со всеми преимущества-ми и недостатками такой манеры (от Андрея Белого до Пастернака включительно).
Когда на Монпарнасе ругали редакционную коллегию за то, что мы в первую очередь издаем свои книги ("Письма о Лермонтове" и "Любовь вторая"), Поплавский неизменно нас защищал, повторяя громко и внятно:
- А что, они не писатели, что ли?
Потом приходил на выставку и ругал этих "зануд".
Но все же мы не могли поднять его романа, слишком велик и не окупится подпиской. Вместо "Домой с небес" мы в следующий год выпустили Агеева "Роман с кокаином". И это было для Поплавского предательским ударом.
Теперь мне просто непонятно, как это мы отвергли его рукопись по экономическим причи-нам! После гибели Поплавского его литературным наследством ведал Татищев, всячески, казалось бы, старавшийся издать роман, что ему, однако, никак не удавалось; психоанализ объяснил бы это бессознательным "блокированием", торможением. Во всяком случае и мы с Фельзеном книги этой не "подняли".
Интересно еще следующее... Приблизительно в это самое время Фондаминский, похоронив супругу, решил организовать "Круг" - нечто вроде литературно-философско-религиозных бесед, соединив впервые силы уже подросшего нового поколения с начинающими стареть интеллектуа-льными бонзами эмиграции. Фондаминский усердно советовался с нами, составляя списки прием-лемых членов, встречаясь со многими из нас отдельно и группами... Он расспрашивал, сравнивал отзывы, сверял и, наконец, принимал решение в соответствии с общим впечатлением.
Вот тогда же мы все, в одиночку и коллективно, дали Поплавскому такую рекомендацию, что он в "Круг" не попал. Вероятно, впоследствии в разгаре встреч он все-таки был бы принят, слиш-ком уж вся эта стихия была ему конгениальна. Но факт все-таки остается: вначале мы его не пригласили, забраковали. Осенью того же года Борис умер.
Притча о камне, отвергнутом строителями, одна из самых "экзистенциальных" в Евангелии. О ней придется вспомнить опять... Когда "Круг" удачно просуществовал два сезона, зародилась мысль выделить некое ядро "Круга", внутренний центр в духе, скажем, нового ордена. Кружок этот должен был связать людей, жаждущих не только разговоров, но и готовых актом закрепить свои чаяния и верования. При этих условиях дружба, даже любовь между членами ордена казались обязательными.
Но когда предложили кандидатуру Вильде в этот внутренний "Круг", то вдруг раздались возражения... Говорили, что характер у него неясный, темный, надо сперва выяснить, что да как - не капитан ли Копейкин!..
Эти возражения были выдвинуты единственный раз и по отношению к единственному чело-веку из нашей среды, ставшему вскоре вождем французского резистанса и погибшему в активной борьбе со злом.
Два скверных анекдота! И они меня многому научили... Вильде мы, впрочем, тогда приняли в содружество. Мне и Варшавскому, кажется, было поручено инициативной группой встретиться с ним и "выяснить" все. Что мы могли выведать? Не потенциальный ли он предатель, оппортунист?