Голос капитана звучит размеренно и спокойно, а в воздухе пахнет войной. Давно был Мюнхен, и уже несколько месяцев, как немцы вошли в Чехословакию.
— …Кроме того, назначаются один-два наблюдателя за воздухом и ещё четыре наблюдателя, ведущие круговое наблюдение. Двое из них ведут наблюдение за соседними машинами спереди и сзади и двое ведут наблюдение с боков. Сосредоточив бойцов у места погрузки, командир машины подает команду или сигнал «К машинам», по которым весь личный состав подходит к машинам и выстраивается у них. При этом выстраиваться необходимо вдоль бортов слева и справа лицом по ходу машины с таким расчётом, чтобы головные номера обеих шеренг были на уровне задних колёс. Помощник командира машины становится в одном шаге впереди правого крыла, а водитель — в одном шаге впереди левого крыла машины. В автомашину марки ГАЗ-АА усаживается шестнадцать человек, в ЗИС — двадцать пять человек…
Поляков записывает и это.
— В случае появления вражеской авиации, — продолжает капитан, — наблюдатель подаёт команду «Воздух!». По команде командира бойцы могут открыть огонь по вражеским самолётам, причём огонь ведётся только групповой…
А Поляков записывает — всё к делу. Даже это когда-нибудь пригодится. Даже этот боковой ход судьбы зачем-то нужен: сначала он ремонтировал машины, теперь эксплуатирует; до того времени, когда он их будет строить, ещё далеко.
В последний день августа красноармейцы сидят в клубе и слушают радио. Огромный репродуктор дребезжит на столбе голосом первого красного командира Климента Ефремовича Ворошилова.
В Москве идёт сессия Верховного Совета, и Ворошилов делает доклад о новом законе.
Меняется всё. Новое время, новый закон, и невидимая, но крепкая рука закручивает гайки, проверят соединения, затягивает на теле страны военный ремень.
Голос Ворошилова плывёт над казармами, нарком говорит о новом законе. Это закон о всеобщей воинской обязанности, которая сейчас становится по-настоящему всеобщей: «Устанавливаемый новым законом порядок призыва на действительную военную службу лиц, окончивших среднюю школу, является мерой, которую иначе нельзя назвать, как мерой восстановления справедливости. В самом деле, что было до сих пор? Люди, учившиеся в средней школе, могли сидеть в ней до 25-летнего, а студенты до 28-летнего возраста. И только по достижении указанного возраста, то есть будучи, как правило, уже обремененными собственной семьей и годами, приходили студенты или окончившие вуз граждане на призывной участок. По закону все эти лица служили в армии один год и назывались одногодичниками. Много ли имела армия в своих рядах этого контингента? Нет, очень мало. Окончившие вузы в значительной своей части устраивались в разных важных и не важных учреждениях, где часто добивались новых отсрочек, вплоть до 30 лет, когда вообще получали освобождение от призыва. Выходило так, что государство расходовало средства на обучение этих граждан, а они не выполняли даже своего гражданского долга перед ним, не шли в Красную Армию.
Между тем, по мере развития нашей армии и ее техники, интеллигентные люди нужны армии в огромном количестве. Законопроект, идя навстречу Красной Армии и Военно-морскому флоту, устраняет эту, существующую до сих пор, несправедливость в отношении других молодых людей и удовлетворяет потребность обороны…»{29}
Призывают всех, и Полякову это ясно. Но теперь ему становится понятно, что его собственное возвращение к мирной жизни произойдёт не скоро. Пока аплодисменты прерывают речь Ворошилова, Поляков думает о своей специальности.
«Да здравствует наш народ и его славное правительство!» — произносит нарком, а Поляков заставляет себя забыть о тех планах, что строил. «Да здравствует партия Ленина — Сталина!» — кричит репродуктор, а Поляков усилием воли отгоняет мысли о мирной жизни. «Да здравствует наш Великий Сталин!» — и внутри что-то щёлкает, и Поляков понимает, что сейчас вставляет свою жизнь в армию, как затвор в винтовку. По радио — то, что называется бурными аплодисментами, переходящими в овацию, крики «Ура!». «Все встают и аплодируют. Раздаются возгласы «Да здравствует Красная Армия и ее вождь товарищ Ворошилов!», «Да здравствует Военно-Морской Флот!», «Да здравствует Великий Сталин!».
Через пару недель Красная армия входит в воюющую Польшу как нож в масло.
А Поляков всё ходит в своей форме стального цвета (с апреля 1933 года Военно-хозяйственное управление совместно с Управлением механизации и моторизации (УММ) РККА приняло особую форму одежды, и парадно-выходным было обмундирование стального цвета, призванное «придать бойцу и командиру мотомехчасти вид постоянной внешней опрятности и культурности»). Он уже не строит больше крепость под Мозырем. Граница исчезает. Пустыми стоят укрепления и бетонные колпаки. В 1939 году строительство Мозырского укрепрайона прекратилось в связи с тем, что граница отодвинулась на запад. И трудно даже представить, как повернулась бы история войны, если бы эти сооружения оказались в 1941 году в боеготовом состоянии.
Так или иначе, с мая 1940 года Виктор Поляков уже инженер по автотранспорту инженерного управления Западного особого округа. Он встретил войну под Минском — в управлении оборонного строительства Западного фронта. Сорок первый — год перемещения гигантских масс людей по всей России. Бредут погорельцы на восход, солдаты едут на закат. Навстречу им в лязге гусениц движется немецкая армия. И везде — серединным, главным и соединяющим звеном, за которое отвечает Поляков и его сослуживцы, — пылят по дорогам полуторки или трёхтонки.
Картину начала войны описал хороший русский поэт Александр Твардовский: «Наступление. Вязьма — отвратительно разрушенный город. За Вязьмой — подорванные мосты. Глыбы мёрзлой земли, напоминающие камни на крымском побережье. По сторонам дороги, ведущей к фронту, обтаявшие, отчётливо чёрные или цветные машины, остовы, части машин. Они далеко разбросались по полям, торчат у кустов, в мелких смоленских болотцах. Иная в таком месте, что не придумаешь, как её туда занесло, — в каком-нибудь овражке, в лозняке у речки или засела в речке, мелкой, но топкой, и весенняя вода перекатывается через кожух мотора.
Это — наши, русские машины, брошенные здесь осенью 1941 года. Они провели здесь уже две зимы и проводят вторую весну. Задуматься только: где он, водитель вот этого ЗИСа, безнадёжно махнувший рукой, увязнув с ним на расквашенном объезде? В плену? Убит? Затерялся в немецких тылах «зятем»? Где командиры, сидевшие в этих машинах? Иной давно вышел из окружения, поднялся в чинах и должностях, а машина его, брошенная им в страшный, на всю жизнь незабываемый час здесь, под Вязьмой, так и стоит на открытом склоне поля.
У немцев руки не доходили утилизировать весь этот «парк». Объезды, попытки пробиться открытым полем, рассредоточение от бомбежки — всё это раскидало машины в том жутком и причудливом беспорядке, в каком мы их видим сегодня. Говорят, из них многие пригодны. Родилась даже легенда о некоем шофёре автобата, оставленном своим командиром где-то здесь в лесу с полсотней машин и сохранившим их до прихода наших войск.
— Машины в порядке, а ещё доложу, что я здесь женился, так что жена мне помогала по уходу.
И уже добавлено, что покамест он докладывал по форме, наши автобатчики украли у него три машины»{30}. Это вариант судьбы таких, как сам Виктор Поляков, бойцов автомобильных батальонов.