«Присутствие Полякова, его воля, его указания, его повседневный контроль нашей работы — бесконечные телексы (тогда способом связи были именно телексы) с указаниями и вопросами, — вспоминает Александр Мизиано. — Он приезжал в Москву, встречался с министрами и их заместителями в присутствии вазовцев.
На первой неделе нашей работы мы отправились на рабочую встречу в сопровождении двадцати пяти человек, каждый из которых отвечал за свой цех. А через год-полтора на такие встречи, скажем, в Министерство станкостроения ходили уже втроём — потому что работа была отлажена». Он же рассказывает о том, как чуть было не лишился своей первой премии. Полякову, приехавшему в Москву, понадобились точные сведения о работе, и Мизиано ночью от руки нарисовал аккуратную табличку и к девяти утра поехал в министерство (Поляков во время своих приездов в Москву вёл дела в своём кабинете на Кузнецком Мосту).
Мизиано застал в приёмной главу Московской дирекции Ярыгина. Тот был вне себя. Видно было, что он нервничает из-за замечаний Полякова. Грозя всеми карами, вплоть до лишения премии, он схватил рукописные листочки и понёс их в кабинет Полякова.
Когда Поляков оторвался от бумажек и поднял глаза, то сказал: «Это хороший документ. Почему вы мне раньше такого не давали?»
Первую похвалу Полякова Мизиано запомнил навсегда, причём похвала, даже косвенная, была сродни государственной награде. Кстати, именно Поляков впоследствии лично вписал его фамилию в список на награждение медалью «За трудовое отличие».
В такие моменты и возникает понятие Школы: «Я смотрел на него снизу вверх, ловил каждое движение лица — не могу сказать «любовался», но в известном смысле было и это. Улавливая какие-то моменты, я переносил их на свою работу», — вспоминает Мизиано.
Это касалось не только управленцев и инженеров, но и административных работников в самом Тольятти. Валентина Ильинична Суслова, которая сначала была секретарём, а потом стала техническим помощником Полякова, так вспоминала о первой встрече с Виктором Николаевичем: «Высокий, энергичный, предельно целеустремлённый (это сразу ощутилось) — и строгий. К концу дня пригласил. Очень внимательно, подробно расспрашивал, что умею и знаю. Под конец: «Будем работать. Только очень прошу постоянно помнить, что за завод мы представляем. Цена ошибок у нас крайне высока. Надо, чтобы их было поменьше». Уже позднее Виктор Николаевич произнёс слова: «Мы работаем в такое время напряжённое, и ушки должны держать топориком». Этот особый строй речи, эти непривычные для XXI века обороты речи на самом деле наследие производственного языка двадцатых и тридцатых годов — времени больших строек.
Стройки снова вернулись, но уже в условиях новой страны. Оттого Поляковым была выстроена особая система личного контроля за прохождением решений, проверки исполнения. Руководитель может быть сколько угодно внушителен на совещаниях, как угодно грозен, но если его решения не выполняются, то это фигура комическая.
Валентина Ильинична отмечала, что документооборот был продуман даже в мелочах: «А как же! Виктор Николаевич, допустим, пишет главному бухгалтеру Л. П. Иваненко. В левом углу всегда буква «К» и ниже «Сусловой». Всё, значит, копия документа обязательно поступит ко мне. Указан срок, скажем, десять дней. Через неделю звоню: «Леонид Петрович, не забыли о запросе генерального? Ответ готовите?» Бывало, ещё пару дней просит:
— Так всё складывается…
— Но не больше.
Все знали, что такое «вопрос на контроле у генерального». Если Поляков или Житков забудут, хотя такое крайне редко бывало, я всё равно напомню. Потому что это мой долг и обязанность. Если же у шефа возникали сомнения, всё ли обстоит так, как в ответе написано, мог меня или ту же Софью Сергеевну Хайруллину, заведующую канцелярией, попросить проверить, что тоже не раз случалось. Мы были как бы его глазами, его доверенными людьми…
…А то записочка: «Сусловой, съездить на станцию Тольятти и проверить наличие таких-то и таких-то вагонов». Это ещё, думаю, зачем? Но по своим каналам быстро прояснила: на оперативке Митяев (был у нас такой директор комбината общественного питания) доложил, что вагоны с картошкой для автозавода прибыли и стоят на таком-то пути. Но, видно, что-то в его докладе Виктора Николаевича насторожило, и он меня отправил лично проверить. Зима, вьюга закручивает, а я брожу по этим путям и сверяю номера на вагонах. Указанных, как и можно было ожидать, не оказалось. Ну, Митяев тогда получил за обман сполна, а другим наука стала: лучше генерального не пытайся обманывать, себе дороже выйдет»{84}.
Завод становился на ноги — стремительно по мировым меркам, но совершенно иначе, чем в Европе. Один из приехавших тогда на строящийся завод специалистов рассказывал, что совещание дирекции однажды проходило в клубе. Участники совещания сидели на сцене, а во главе стола находился Поляков в валенках и полушубке — было время, когда отопление работало очень плохо, и эта картина напоминала первые пятилетки. На часах было половина девятого вечера, а последнее совещание Поляков назначил на десять тридцать. («Двадцать два тридцать», — повторил специалист, чтобы его слушатели в XXI веке прониклись стилем жизни того времени, ничего не перепутали и хорошо запомнили его слова.) Был и ещё один момент в этой работе — специалисты должны были начать решение своих вопросов после совещаний, но связь в строящемся Тольятти была особой.
Во-первых, часть коммуникаций осталась в наследство от города Ставрополя и обеспечивалась Министерством связи. Во-вторых, в момент строительства начала пятидесятых годов Куйбышевгидрострой и Главное управление лагерей провели свою, мощную телефонную сеть, и в-третьих, это была новая сеть связи, которую делали вместе с заводом и городом. Дозвониться по тогдашней технологии было довольно сложно, и часто оказывалось, что Поляков сам уже связался с Москвой, контролируя и страхуя решение многих вопросов.
И в жарком Турине, и в холодном Тольятти, и в сложной, пронизанной бюрократическими связями Москве Поляков действовал стремительно, он быстро говорил, за ним записывали помощники и секретарь, тут же рождался протокол, и всё это выполнялось… Выполнялось безусловно.
Эта безусловность выполнения и была залогом успеха.
Задолго до выпуска первой машины, ещё в феврале 1969 года, решился вопрос с именем бывшего итальянского, а теперь своего автомобиля (который потом всё равно будут ласково звать «копейкой»). Для этой цели была созвана целая комиссия, привлекали к этому и деятелей искусства.
В 1968 году журнал «За рулём» объявил конкурс на имя для вазовского первенца. В редакцию пришло 54 838 писем{85}. Некоторые хотели назвать автомобиль в честь Владимира Ильича Ленина, выдвигались и более экзотические предложения. В 2005 году на конференции по истории АВТОВАЗа М. Р. Зезина рассказывала о том, как шёл процесс выбора имени: «Участников конкурса было намного больше, так как некоторые предложения повторялись. Например, полторы тысячи читателей предлагали назвать новый автомобиль «Ладой». Условиям конкурса отвечало 48 613 предложений. Преобладали названия, широко распространённые в то время в качестве наименований бытовой техники, кафе, кинотеатров: Сокол, Гвоздика, Фиалка, Лада, Катюша, Руслан, Атаман, Искра, Аврора, Юность, Мечта, Весна, Луч. Сразу были отвергнуты имена, уже присвоенные различным моделям автомобилей, имена неблагозвучные (Директивец, Перворожец, Новорожец), неуместные (Мемориал, Мадонна) и шаблонные, примелькавшиеся названия (Мечта, Весна, Луч). 1812 названий было представлено для окончательного рассмотрения жюри. Госкомиссия выбрала из них восемь. К этому списку было добавлено ещё одно имя, предложенное конструктором А. М. Черным, «Жигули». В результате голосования в двух турах оно и было выбрано, утверждено Поляковым и сообщено на FIAT.