Входит Наташа: «Привет-привет!» Она — Женщина, все остальное потом. Яркая, высокая блондинка. Занимается оргвопросами, сувенирами и вообще всем на свете. Основной инструмент — телефон. Впрочем, и ася кукует из ее угла без умолку. Люблю слушать, как Наташа говорит по телефону. «Лешечка, миленький, ну напеча-а-а-атай мне эти буклетики за неделечку. Ну пажа-а-а-алуста…» Я бы напечатал. И печатал бы всю жизнь. Когда видит другую Женщину (не просто существо женского пола) — приходит в ярость. Монитор в пушистых куколках, эйфелях и толстым слоем цветные наклейки с телефонами.
Таня — корреспондент. Наполняет текстом нашу корпоративную газету, вести с полей. «Дарова!» — швыряет сумку. «Давайте-ка, ребята, в выхи ко мне на дачу — шашлычок, банька, а?» Глубокий грудной голос и коварство в черных глазах.
Разобрав вчерашнее снятое, отправляюсь в фотолабораторию. Выхожу на улицу. Новолесная… Вот в этой двенадцатиэтажке напротив…
Двадцать семь лет назад, третьекурсником я пришел в Институт прикладной математики — на базовую кафедру. Мы считали физику на БЭСМ-6, компьютере невиданной по тем временам мощи. В машинном зале свистел кондиционированный воздух и летали девочки-операторы в белых халатах. Вербовались из выпускниц окрестных школ. Курили вместе на лестнице. Знакомство продолжалось в парке Миусской площади, в окрестных кафе. Стоял такой же май, цвела черемуха. У нее живые, яркие глаза. Густые, слегка вьющиеся волосы. Крупная голова на хрупкой шее. Смелые, явственные черты. Видел ее раньше в зале, но познакомились на вечеринке — у нее в квартире, в этом самом доме. Вылезли на крышу, смотрели на Бутырку, на ночной город и целовались. Ходила по краю, смеялась над моим страхом. Был я там только один раз. Она замужем. Приходила сама, звонить не разрешала. В институте едва кивала. Пили портвейн в зарослях цветущей вербы на железнодорожной линии, между Савеловским и Белорусским. Невесомое, прозрачное тело — одежда едва держалась, спадала к ногам. От нее исходил странный, незабываемый запах — не знаю, с чем сравнить. Ласкала меня, как зверька, любовалась, кормила сладостями. С уютным смешком направляла мою неопытную страсть. Кричала гордо, победно. Летом уволилась и уехала с мужем в другой город.
Нет, не так. В конце девятнадцатого века Павел Григорьевич Шелапутин выстроил на Миусской площади ремесленное училище имени рано умершего сына Григория (архитекторы Клейн и Рерберг). Со временем оно разрослось до Менделеевского института. Когда мою матушку — еще до моего рождения — принимали туда работать, проверка в КГБ длилась вдвое против обычного. Задавали необычные и непонятные вопросы. В чем было дело, она узнала много позже. Органы опасались.
Не потому ли таким долгим взглядом сверлил меня смотритель Пушкинского музея с редкой фамилией Ноль — и даже провел специально для меня экскурсию. Но не упомянул — возможно, по его мнению я и сам должен был это знать — землю музею дал Шелапутин. Как и один зал, Лисиппа. Павел Григорьевич помогал моему деду — сам отыскал его, пригласил. Вряд ли мы были близкими родственниками — он умер бездетным, а мой дед миллионером не стал. Впрочем, Шелапутин многих спонсировал. В Шелапутинской гимназии на Плющихе учился Шолохов, теперь в этом здании Главная военная прокуратура. Институт гинекологии, построенный Павлом Григорьевичем, до сих пор работает на Девичьем поле, я его снимал. В Шелапутинском пединституте преподавал Дмитрий Сахаров, отец академика. Кстати, сам Андрей Дмитриевич пришел в аспирантуру в ФИАН сюда, на Миусскую площадь, в 1944-м.
Ребенком я бывал у матушки на работе. Нравился кислотный запах, стеклянные колбы, муфельные печи. Утята, которых мне на глазах выдували из стеклянных трубок ее сотрудники. На стенке плакат:
Изобретали новые взрывчатки, было настроение опасности. В пятом классе проглотил от корки до корки «Взрыв и взрывчатые вещества» Чичибабина.
Напротив Менделеевки — через Первую Миусскую — завод пищевых концентратов. Нестерпимый запах соуса «Южный» (неужели это едят?) слышался уже от «Новослободской». Во двор въезжали грузовики с костями. Однако делали на натуральном костном бульоне.
Но вернемся в ИПМ. Серый массив модерн, на фризе кентавры с лапи-фами, Миусская площадь, 4, — построено в 1912 году для Петра Николаевича Лебедева, возможно, величайшего физика двадцатого века. Давление света было самым очевидным подтверждением Максвелла и, по сути, теории относительности. Теорий всегда много, а вот пощупать свет руками… Лебедев ушел из Московского университета в знак протеста против политики тогдашнего министра. Богачи построили ему институт. Вообразите, Абрамович строит институт, чтобы русские физики не уезжали за границу, в знак протеста против обскурантизма фурсенки. Ха-ха. Петросян отдыхает.