«Сумароков <…> удачно заменяет Ворона вороной, тем самым существенно меняя сам регистр притчевого рассказа: по Эзопу, хитрая лиса обманула мудрого ворона — по Сумарокову, — разиню-ворону, — пишет в связи с этим С. А. Фомичев. — Так подготавливается гениальная крыловская строка <…>: „Вороне где-то Бог послал кусочек сыру…“ Здесь — бездна пространства. В самом деле, Вороне <…> оказал помощь… сам Бог, но сколь ничтожен Божий дар — всего кусочек сыра. „Чем Бог послал“, — обычно говорит хозяин, угощая гостя. Но у Крылова здесь вполне очевидный иронический парафраз: каждому же ясно, что Ворона где-то сыр украла[20] <следуют ссылки на тексты Тредиаковского и Сумарокова. — А. К.>. Так подготавливается изначально неожиданный, но закономерный финал басни: вор (плутовка) у вора (разини) украл» (курсив авт. — А. К.)[21].
Боюсь, у Крылова дело обстоит несколько иначе. Для начала отмечу, что в это построение, видимо, вкралась хронологическая неточность. Пальму первенства в деле обращения Ворона в Ворону принадлежит скорее всего М. М. Хераскову: его «Ворона и Лисица» была опубликована в 1756 г.[22]. Впрочем, это не меняет сути дела: если Ворона «ускромила» кусочек сыру, то и поделом ей. Но тогда мораль в том виде, в каком ее дал Крылов, тем более не нужна — точнее, звучать она должна была бы примерно так: уж сколько раз твердили миру, что воровать — грех и на хитрого вора всегда найдется еще более хитрый. Или так: умеешь воровать — умей ворованное удержать, бди, ибо есть и вороватее тебя, а вообще в мире вор на воре и вором погоняет… Твердить такому миру какие-то истины и впрямь бесполезно, все будет не впрок — «есть от чего в отчаянье прийти»!..
Кроме того, поговорке «вор у вора дубинку украл» в значительно большей степени соответствует другая басня Крылова — «Купец» (1830), которую завершает такая мораль:
Тем не менее, определенное типологическое (и даже лексическое) сходство «Купца» и «Вороны и Лисицы» действительно существует — в своем месте мы обсудим этот вопрос подробнее.
Вернемся к рассуждениям С. А. Фомичева. В них нельзя не заметить неувязки, а именно определения финала басни как «изначально неожиданного». Что неожиданного в том, о чем совершенно недвусмысленно твердили буквально все предшественники Крылова[23]? Чем же в таком случае великий баснописец от них отличается? Неужели только «жучками в епанечках»? Напомню, что последние, по объяснению Г. Р. Державина, есть «посредственные мысли, хорошо сказанные, чистым слогом», и тем самым «делают красоту сочинения»[24]. Короче говоря, неужели поэт, внуком которого ощущает себя многомиллионный народ, отличен от прочих виршеписцев лишь своим слогом? Спору нет, неповторимость стиля, так сказать, свой голос — уже немало, и без «лица необщего выраженья» истинный художник непредставим. И все же нельзя забывать, что «свой голос» имеет и Ворона. А вот со своей неповторимой, «непосредственной» мыслью у нее незадача. Думаю, стоит прислушаться к безусловно справедливой оценке С. А. Фомичева зачина крыловской басни и без предвзятости постараться вникнуть в «бездну пространства» (Н. В. Гоголь) ее смысла.
Естественность, непринужденность (или, если воспользоваться пушкинским словцом, небрежность), с которой Крылов ведет свое повествование, настолько подкупает, что читатель (слушатель) попросту не замечает одной, назовем это так, странности, которая, однако, отчетливо видна на фоне ранней версии стиха 6-го:
Первая публикация (1808 г.)
Окончательная редакция
22
Сумароковская басня увидела свет лишь в посмертном «Полном собрании всех сочинений» (М., 1781 г.). Понятно, что написана она была раньше, однако то, что басня не была опубликована при жизни автора (весьма честолюбивого, заметим), позволяет предположить, что поэт попросту
23
Пожалуй, единственное исключение составляет здесь Лафонтен, которого явно не занимал вопрос о том, где «дядюшка Ворон» разжился сыром.
24
Цитируемым примечанием Г. Р. Державин сопроводил следующее место в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская» (1807):