Но топор лишь тяжело вздохнул. Тары-бары не в обычае у топоров. Вот рубить тесать, колоть — это пожалуйста!
Довольный находкой, Гарт стер с топора ржавчину, вогнал его в колоду и снова внимательно осмотрелся: почему необычная тяжесть не уходит из сердца? Неужели пес погиб?
— Таймыр! — крикнул Сашка негромко. И затем уже изо всех сил:
— Таймыр, Таймыр, Таймыр! Иди к ноге, Таймыр!
И услышал слабый скулеж из пристройки. Рванул дверь. Собака лежала в дальнем углу. Подбежал.
— Таймыр! Ну, как ты?
Нос у пса был сухой и горячий. Таймыр заскулил тихонько, с трудом поднял голову и лизнул хозяину руку.
— Оголодал, что ли так? Не пойму, в чем дело. Ну-ка, давай на улку!
Поднимая пса на руки, Гарт заметил глубокую продолговатую яму между его передними лапами. Пес не только голодал, его мучила жажда. Прокопав мерзлоту до ледяной линзы, он грыз лед и, наверное, охлаждал в этой яме пылающую от жара голову.
Охотник осторожно уложил собаку на мох и в ярости сцепил зубы: бока, спина, ляжки и лапы Таймыра были покрыты свежими шрамами, местами шкура и шерсть висели клочьями. Рваная рана на спине между лопатками, куда пес не мог достать языком, все еще кровоточила и сочилась сукровицей. Лишь шея и загривок, опоясанные широким красным ошейником были целы. Дня три прошло, не меньше.
«Пожалел, я тебя, волчара! Ты друга моего не пожалел!»
— Значит, они тебя гнали, как оленя? Трое по тундре, а один в засаде, у избы поджидал?
Таймыр глянул виновато.
— Как же тебе удалось уйти? Дверь же закрыта!
— Гав! (Через катух собачий. Ты же сам доску там отодвинул, когда я еще кутенком был.)
— Так ведь лаз маленький!
— Гав! (Не сразу и пролез… Всю ж… изорвали. Спасибо за ошейник, боятся они красного цвета… Воды бы мне…)
— Ой, прости! Прости, Таймыр! Я мигом!
Гарт сбегал на ручей и принес собаке воды. Пес стал с жадностью лакать. А Гарт сделал раствор марганцовки и обработал псу раны.
— Кости целы, живот цел — заживет как на собаке!
— Гав! — согласился Таймыр.
— А теперь признавайся, сукин сын, почему ты удрал? Боишься опять о выхлопную обжечься или что?
— Гав! (Про выхлопную я забыл давно! А вот мотор скрежещет уж-ж-жасно всеми кишочками своими. Так мозги и сверлит — как железом по стеклу. А я не умею лапами уши затыкать, и от этого звука очень страдаю…)
— А-а-а!.. Ну, вот, ясно теперь. Че ж раньше-то не сказал?
— Гав! (Так я лаял тебе в лицо сколько раз, а ты все: «Лежать, Таймыр, да лежать, Таймыр!» Непонятливый ты, хозяин!)
— Не серчай! Щас пировать будем. Свежина. Но без горчицы, уж извини.
— Гав! (Чай, не графья, сойдет!)
Таймыр съел кусочек мяса и отвернул голову: больше не надо!
Сашка отнес собаку в дом и положил ее на оленью шкуру у порога:
— Вот твое законное место. Отдыхай.
Пес уронил голову на лапы и стал наблюдать за хозяином. А Сашке стало тепло на сердце от этого извечного собачьего жеста: мы дома, все в порядке, будем жить!
Вскоре загудела печка, заплясали отсветы огня на стене, прогрелся дом, и вкусно запахло свежими лепешками на соде.
— Погоди ужинать, сначала мясо принеси! — строго заметил Александрос.
— Волки не трогают мяса «испачканного» человеческим запахом. Завтра!
— Завтра без ничего останешься. Это не те волки!
— Пожалуй, ты прав. Уж больно наглые, черти.
— Не наглые. Голод — не тетка. Уже всех оленей на острове сожрали-разогнали, песцов и куропаток подобрали, ждут не дождутся, когда пролив замерзнет, и можно будет на материк уйти.
Гарт в два приема перетащил в избу все мясо, подвесил его к потолочной балке и открыл окно: пусть заветрится. Принес киль от лодки-юкатанки и прибил над косяком, а штурвал от парусника — над килем.
«Ну вот, вроде и все на сегодня. Хорошо, Господи, что создал ты вечер и ночь, иначе бы не догадался отдохнуть человек. А все бы работал, пока не упадет».
Гарт снял с гвоздя бинокль и побрел на берег. Паутинки триангуляционной вышки, увеличенные линзами, приобрели четкие очертания, едва различимая, горбилась треугольником крыша балочка, короткий перст печной трубы указывал в небо.
Был нежилой островок, стал жилой. Был «как все», а стал свой, к сердцу прирос, в кровь перешел. Где там мой «Граф Чернышов», моя нерпа Инга, мои гуси, утки и чайки, заботливый папа-варакушка, черный ворон и лемминг Малыш?
Двадцать шесть дней всего, а жизнь на «до» и «после» разделилась.
«Спасибо тебе, островок, за горе и радость, за солнце и ветер, за науку жить и мысли новые!»