Заметив притихшего Сашку и его брошенный на плотик странный взгляд, Полукарпыч вздохнул:
— Если не хочешь на распил пущать, нехай лежит. А тока скажу тебе, в жизни вперед смотреть надоть. Иди куды достигнешь, что прошло — не вернешь. В сердце оставь, ребятне на бывальщину. А бревна на дрова пусти. И спомнишь зимой приключениев своих. У меня их столько было-о-о-о! В метель печку затоплю, возле огня сяду и пошел споминать, и кина не надо.
— Петр Поликарпыч, а сколько вам лет?
— Шиисят восемь.
— Это надо же!
— Аче?
— Мне тридцать четыре. В два раза!
— Само хорошо. Мужик в свой ум к тридцати приходит. Ты чуток припоздал. К сорока бушь.
— Вот щас возьму и обижусь!
— Да ты ж глянь на себя: ще молода горячка не прошла. Необдуманных глупостев допускать. Постарше станешь — кажный шаг на семь раз прикинешь. Че будет — видать в голове, как ланпа светит.
— Это какие ж глупости? Никаких глупостей! Наоборот: плотик построил и сам добрался. И путик наладил, и балок поставил, и печку. Все правильно, а вы — «глупости»!
— И обратно горячку гонишь, — улыбнулся дед. — Ты спомни, что ведь зря поехал-то! Что ведь уже второй год здеся, уже знашь, что апосля штиля беспременно шелоник задует, и беспременно со льдом. И кого в таку погоду море прихватит — тока Богу молись! Нет — поехал! Думал: «проскочу!» А не в тойду пошло! И как те лоб о скалу не разбило? Как ты в сырой тундре огонь добыл — то щасте твое. Тока в другорядь не пытай судьбу, не лезь на рожон. Спомни меня, деда старого, и живи потихонько с плеродой в ладу.
Я знаю: к завтрему ветер перекинетси. Под парусом пришел, под парусом уйду. Мотор хоть взял на случай, но отдыхат и бензин в экономе. От так-то соседушко, от так-то, милай!
— И вы разгорячились, Поликарпыч! — Сашка крепко пожал широкую дедову ладонь и глянул в голубые глаза. — И почему «пришел», «уйду»? Ведь на лодке. Значит, надо «приплыл», «отплыву».
— Утка плават, моряк по морю ходит! — сказал дед, как отрезал. — У мине надысь геолуги стояли, дак оне говорят: сначала был окиян, и в Библии так прописано. Неначе первы люди по воде ходили, покуль их грех не огруз. А потома-ка лодки придумали, а слово осталось. Так и досе говорим отец наших в память. Дай-ка спомню… — Полукарпыч отставил пилу в сторону и щелкнул в воздухе пальцами. — Вот! Кто пришел на землю жить, должен по морю ходить!
— Это ваши стихи? — Гарт не мог скрыть своего удивления.
— Какой мои! Мариман один пел на гитаре. Заслушаисси его. И правда ведь: кто мил-человека не схоронил, дитя не народил, по морю не ходил, тот жись свою не жил.
До позднего вечера работали вдвоем: дед пилил бревна, Сашка колол чурки и носил дрова в пристройку. Целую поленницу натаскал, но Поликарпыч прикинул объем и остался недоволен.
— Не хватит, паря. Я те пилу оставлю. Ишше шторма перед ледоставом будут, ишше много дров море выкатит. Не ленись, чурок напили, зимой, мерзлые легче колоть, а еслив задует надолго, рад себе занятию найти.
Утром Сашка проводил деда, а потом выбежал на мыс и смотрел, смотрел, смотрел на треугольник паруса с волнением в сердце. Вот исчезла заплатка в правом нижнем углу ветрила, вот слилась с бортами судна человеческая фигура, вот и баркас растворился в волне, лишь парус, освещенный солнцем, еще долго сиял самородком «в тумане моря голубом».
Пусть же солнце всегда освещает путь тому, чей парус — любовь к ближнему!
44. Будни
— А по мне — так нет покоя в бурях, но сердце от штормяги зашкаливает. Не так ли, Таймыр?
— Гав!
— Вот и я того же мнения. Пойдем-ка, сувенир принесем. — Гарт потрепал собаку по загривку и спустился к «месту высадки», где еще недавно стоял плот, а теперь скучал одинокий череп моржа на берегу. Гарт подхватил его за клык, но пошел сначала к месту своей недавней охоты, захватить шкуру оленя: дома пригодится. Но стоило лишь приблизиться, как Таймыр зарычал и волосы на его загривке встали дыбом.
— Вижу, вижу: приходили разбойники эти, совсем уважать нас перестали.
Оставшаяся на мху оленья хребтина, голова и ноги были начисто обглоданы: и чайки позавидуют. Даже не полностью окостеневшие рога были обгрызены до самого черепа, даже требуха вся подобрана, даже вылизана кровь на мху.
«В мире есть царь: этот царь беспощаден, голод — названье ему».
Вернувшись к избе, Сашка приставил к стене лестницу, забил в бревно над окнами железный штырь и повесил на него череп моржа рядом с потемневшим от времени оленьим черепом, которым украсил свое жилище прежний хозяин. Отошел, полюбовался: