Незаметно пролетел тихий час. Почти под самым нашим окном от столов для пинг-понга метрономом зацокал целлулоидный шарик.
Я обдумывал предложение Сашка, и было что обдумать. Даже самовольное купание так жестоко не каралось, как самовольный уход с территории лагеря. За это сразу – за чемоданами и в Москву. Высшая мера.
– Можно быво бы, – продолжал мечтать Сашок, – выпить по паре кружечек пивка в Сельпо…
– У тебя что, денежки завелись? – спросил я.
– Седой давно хочет купить у нас пачек двадцать «Дуката». У нас же – нававом.
– Осторожно!.. – сказал я.
– Враг подсвушивает! – подхватил Сашок.
Интересно, подумал я, может, и правда, толкнуть пачек пятнадцать-двадцать. Все будут деньги. Странная мысль. Еще за пять минут до этого я никакой нужды в деньгах не чувствовал.
В окно я краем глаза заметил быстро идущего радиста. Вадим почти вломился в рубку, от сильного удара ногой дверь широко распахнулась.
– Покуриваем, мать вашу? – как-то зловеще спросил он и изо всей силы шандарахнул по пепельнице. Та, всем своим металлом обиженно залязгала по рубке. Вадим плотно прикрыл дверь и дал себе волю:
– Антисоветчики сраные! – заорал он. С силой оттолкнув Сашка от приемника, он трясущимися руками стал щелкать тумблерами. Только сейчас я заметил, что он весь красный, как рак, и в поту.
– Нет, вы совсем что ль ох…? – транслировать на всю Московскую область «Голос Америки»?
– Ну что ты орешь? – сказал я обиженно, так как мы уже привыкли к уважительному отношению, – в чем дело-то?
– Давно не видели Большой театр? – с издевкой спросил он. – Ничего, завтра увидите.
Таков был лагерный обычай. Когда на утренней линейке старший пионервожатый объявлял: за грубое нарушение лагерного режима такие-то из лагеря исключены, виновные уже давно были в Москве. Потому что пикап, который их отвозил, трогался с неумолимой точностью – ровно в пять утра. Этот самый пикап был чем-то вроде передвижного эшафота и вызывал во мне некоторое подобие средневекового ужаса.
– Ты хочешь сказать, что у нас «Голос Америки» был включен на трансляцию? – с ужасным шевелением волос на голове догадался, наконец, я.
– Слушай, не надо Ваньку валять. За два километра, из Мосэнерго слышно было. – По его тяжелому дыханию я понял, что все эти два километра он бежал.
– И долго это продолжалось? – с видом настоящего идиота спросил я.
– Все, хватит! Забудьте сюда дорогу! Оба!
Дико пришибленный я вышел вон.
– Чудище обво, огромно, озорно, стозевно и ваяй, – съерничал Сашок.
– Ваяй, ваяй, – передразнил я. – Ты хоть понимаешь, что мы наделали?
– А что мы такого надевали?
– Человек нам доверял…
– А его просили доверять? Я – человек несознательный, за мной – гваз да гваз, ухо, да еще ухо.
– Ну, ты и…! – едва удержался я от такого слова, о котором потом пожалел бы. И до чего же отвратительным показалось мне сейчас его кваканье на букве эл.
– А ты – амеба! – влепил он мне.
– Амеба, не правда ли, это что-то бесформенное? Согласен: я – бесформенный. Зато ты – форменный… кретин! Если бы Вадим надавал нам по шеям, мне было бы и то легче.
– Чем же ты гордишься, смерд? – сказал Сашок.
– Не строй из себя борца, и так тошно, – сказал я.
Не сговариваясь, мы пошли в разные стороны.
Есть у меня одно любимое место за летней эстрадой. Сюда никогда не заносилась тяпка садовника и нога пионера. Плантация никем не сеянного, выше пояса переросшего чертополоха. Здесь – густо смешанный, перестоявшийся запах диких цветов и трав, которые анархически перепутанной стеной цветут по сложному графику все лето, а осенью погибают, ни у кого не спрашиваясь. В этом разнотравье есть у меня уютно умятая лежка, о которой даже Сашок не знает. Я упал в траву и разнюнился. Ох, не нравился я себе в последнее время. Как-то я обнаглел и вообще…
А какая здесь отрада, как тихо и хорошо! Слоеный от жара воздух ныл и звенел тысячью насекомых. Рядом со мной шмель залез в цветок и иногда, пятясь, отрабатывал сразу исчезающими из зрения крылышками. Какая же на тебе шуба дорогая, шмель золотой! Ты – просто миниатюрный тигренок. Мураш прополз по руке. Хорошо этим маленьким козявкам, они выполняют, не думая, что им природа велит. Человеку – в сто раз трудней. Кажется, совершаешь одну ошибку за другой. Одна сплошная ошибка, а не жизнь. Я сорвал длинную травинку и принялся глодать ее мясистый комель. Сладкая попалась.