За руль "Урагана" пришлось сесть Павлу. Так и пошел вперед "Ураган", ревя, звеня прицепом, с пробитой, развороченной, словно снарядом, левой кабиной, в которой лежал у задней стенки погибший водитель. Веселый Сашок.
...Лежневка началась -- Печора близко. Видать, и тут страшенное болото, трясина.
У самого берега зимник оборвался, вильнул вбок, как отпрянувший зверь. Похоже, утопили одну-две машины и, ничего не попишешь, отвернули. Это бывает. Размолотят основной зимник -- плетут вокруг него петли.
Скоро спуск. Зачастили разбитые разметанные бревна. Как после обстрела. Гуцулы проложили дорогу, плотогоны, бревно клали, скрепляли железными скобами, проволокой. По всем правилам. Да, видать, сколько ни мости, трайлер пройдет -- разворотит лежневку страшнее снаряда.
Пришлось остановиться, собрать бревна, кое-как скрепить. И -- дальше.
Наконец, спустились к Печоре. Затормозил Павел, сошел покурить, болезненно морщась: "Сашок-Сашок!"... Оглядел подкатывающие цистерны. Как из боя вышли. Бамперов почти ни у кого. Ни спереди, ни сзади. С мясом вырваны. Половина машин без крыльев. Чернеют запалыми боками.
На вагончике дорожного мастера, у самого спуска, горит паровозный прожектор, и в его желтоватом свете угадываются очертания гигантского табора на колесах. Чего тут только нет! И бульдозеры, и экскаваторы, и вагончики с надписью "Мингазстрой", и спецмашины для буровых, и бензовозки.
Все в инее. Белым-бело. Экскаваторы с поднятыми стрелами, точно белые руки, простертые к небу. В мольбе. Свистит ледяной печорский ветер. Моли -не моли...
Голядкин огляделся и присвистнул:
-- Машин пятьсот нагнали, как в Ташкенте...
-- Там земля разверзлась, -- отозвался из темноты дед Никифор. -- А тут что? Кто трясет? Заболотного бы сюда. Да посадить на переднюю машину. С пастушьим рожком. Вот я им врежу когда-никогда на партсобрании... -- И он выматерился с ожесточением.
На дорожном мастере -- башлык до бровей. Рот прикрыт концами башлыка. Мастер поднял глаза на Павла Власьева и сказал сорванным голосом, почти прокричал:
-- Не пущу! -- Достал из кармана брезентового плаща замызганный справочник, ткнул пальцем в графу: -- Вот, здесь, толщина льда... так? А тут допустимый вес...
Павел Власьев молчал, и дорожный мастер, не предвидя ничего хорошего, кинулся в свою будку, схватил трубку радиотелефона. -- Але! Але!!! -прохрипело оттуда. Радиотелефон молчал. -- Але! -- простонали в будке. -Але-э-э!..
Дорожный мастер выглянул снова, хлопнув дощатой дверью.
-- Айда-те к Печоре! -- пробасил Павел.
-- Или я ее не видел?!
-- Ну!
Вернувшись к будке, мастер поднялся к крыше по приставной лесенке, повернул паровозный прожектор в сторону реки. Осветил развороченную, с торчавшими бревнами, лежневку, крутой бревенчатый спуск.
Переправа на реке горбом. Нарастили лед, побросав на него лесин, хворосту, сучьев. Сверху заморозили. Искрится лед под желтым лучом прожектора.
Пошли, скользя и взмахивая руками, к широким, в обломках льда, лункам. Мастер опустил в ближнюю железный щуп. Полметра лед, всего-навсего. Да и то лишь на переправе.
-- Тончает лед. Тает час от часу...
Павел не ответил, глядел с тоской на скрытый во тьме противоположный берег. До него метров триста...
Вдали светляком горел, а то вдруг вздымался вверх, как атомный гриб, газовый факел. Конденсат горел. Чистый бензин... День и ночь горел...
Ох, повидал их!.. Где копоть, как в Ухте, где чистое голубоватое пламя. Рев, свист. Давление-то пластовое. Атмосфер 270... Пламя от трубы отрывается метра на три...
Говорят, американцы подсчитали: в минуту сгорает 20 долларов... Богато живем!..
Усмехнулся Паша и почувствовал: не может глаз оторвать от дальнего, бесновавшегося в ночи факела...
Давно, когда Руси угрожала опасность, сторожевые посты на вышках, в горах, зажигали факелы, и так, цепочкой огней, от огня к огню, бежала, говорят, по Руси весть о смертельной опасности -- Мамай идет! Чингис наступает!
А сейчас, движешься поездом вдоль городов и шахт, лежишь ли полярной ночью возле Чебьюшки, что вьется по Ухте, подъезжаешь ли, как нынче, к Вуктылу, горят над городами и промыслами газовые, нефтяные, конденсатные факелы; по всей Руси горят. Красный, черный, тревожащий огонь, от города к городу, от завода к заводу оповещает о смертельной опасности. Злее Мамая. Коварнее Чингиса. Разруха идет. Бесхозяйственность...
Самую землю сжигают. Российскую землю. Без пользы людям.
"Что они делают, когда в Москве планы составляют -- кино смотрят?! Скважину -- бурить, а трубопровода -- не строить... Гады!.. Вот судить кого народным судом...
Павел потоптался и двинулся обратно, накинув на голову капюшон. Молча. О чем тут разговаривать?!
"Ураганы" с грузом чернели в ночи, как доисторические чудища. Дорожный мастер стоял перед ними, оглядывая горбящиеся чудища, похоже, с суеверным страхом. Увидя Павла Власьева, прохрипел свое:
-- Не пущу!
Пока Власьев ругался с ним, рассвело. При свете утра как-то яснее стало -- мастер прав.
Конденсат, на той стороне, горел жирно. Черные клубы, не торопясь, расходились. Видать, гореть ему и гореть...
Павел обошел раненую колонну, прослюнявил цигарку, принял решение. Трайлеры с грузом от "Ураганов" отцепить. И пристроить к буксирам полегче. К "Татрам" и "Ковровскому" битюгу. Прикинул теперь общий вес.
..."Пятьдесят две тонны, однако..." Меньше, как ни мудрил, никак не получалось.
-- Не пущу! -- хрипел мастер, ежась в своем черном, поблескивающем, точно в нефти, кожухе. -- Мне в тюрьму садиться недосуг. У меня семь ртов.
Павел снова попросил показать книжечку по переправам. Мастер тут же вынул ее, замусоленную шоферскими пальцами, растеребленную.
Полистал Павел, прутиком по снегу почертил. Похоже, лед сможет выдержать пятьдесят две тонны. Но с бо-ольшущим риском...
-- Надо ехать, -- сказал Павел.
-- Надо, так надо, -- вздохнул Голядкин.
-- Дураков нет! -- вскинулся вдруг дед Никифор. -- Лед держит двадцать тонн, а у нас... Я на смерть не подряжался.
Павел поглядел на него, сказал негромко:
-- Кто не желает, может, конечно, перейти пешком. А их машины перегоним...
-- На чужом х.. в рай?! -- вспылил огромный парень с черным отмороженным носом, "советский северный черкес", как он себя называл: видно, родился в Ухте, в лагере... -- Как все, так и мы...
-- Ты за нас не расписывайся! -- Голос деда Никифора сорвался фальцетом. -- Ты молодой! У тебя я.. свежие! Ты и лезь в Печору! Крестись! А я крещеный!
Все промолчали, не понравилось деду Никифору это молчание. Он воскликнул в сердцах о том, что тревожило всех:
-- Мой "Урал" пройдет. Пускай. И "Татры". У кого все оси ведущие, протрясутся. Если не пойдут ко дну... А -- бензовозки?! -- снова вскричал он пронзительно. -- Все подъемы-спуски на буксире их волочили. А тут как? Буксировать? Поезд в сто тонн, значит... Не выгребут они... понятно? Спуск крутой, да с поворотом. Собьются, как овцы на бугре. И юзом. Кверху тормашками. Остальное огонь долижет. Дурацкое дело не хитрое! Должон вас предупредить...
И тут Павел сказал вдруг, точно взорвался. Да такое, что от него никогда и не ждали:
-- Ну и пускай не пройдут! Пускай! Вправят мозги Заболотному, а может, еще кому! Это же придумать надо! К горючему везем горючее! Все крошим!.. Кровью умываемся! Это ж гнида не придумает, чтоб такое в мирное время... Люди в театры ходят... Безголовые, что ль, наверху правят... -- Сказал, и только тут опомнился. Чего это он... под руку? Не время... Поглядел Павел Власьев на одного шофера, на другого. Одни, в ответ, глядят прямо. Другие отворачиваются. "Половина не поедет", -- определил Павел.
-- Ну, вы как хотите, а я как знаю... -- И круто отвернулся от них, подошел к дорожному мастеру, предложил ему уехать. По делам. Ничего-де он не слышал, ничего не видел... Мастер, в ответ, выругался матерно. Огромный "советский северный черкес" шагнул к нему, отстегивая свой тоненький, с никелированными углами, кавказский ремешок, который опоясывал его дважды.