— Но я бы всё хорошенько устроил в ней, — поспешил добавить Поль, — я бы оборудовал её, как Робинзон.
Ник не знал приключений Робинзона, и Поль, воспользовавшись случаем, поведал ему о них со всеми подробностями. Пожалуй, никогда в жизни Полю не приходилось столько говорить; он путался в словах, возвращался назад, но Ник слушал его, почёсывая свою вихрастую голову, а Иветта даже бросила куклу, чтобы не отвлекаться.
— Интересная история, — признал рыжий, когда Поль наконец умолк; он запыхался, щёки его пылали, так долго он рассказывал. — Но это только в книгах так пишут. Почём ты знаешь, что Робинзон не предпочёл бы жить в доме, а не в пещере? А Маринетта и подавно!..
— Тогда почему же она не живёт в доме?
— Да потому, что у её матери нет ни единого су, понятно?
— Ах, — удивился Поль, — я не…
— Трави шкоты![1] Все на бак![2] — зарычал за его спиной сиплый голос.
— Что это… что это такое? — подскочив на стуле, пробормотал Поль.
— Ничего, ничего, просто дядя просыпается, — весело сказал Ник. — Должно быть, ему приснился корабль!.. Ну, дядя Арсен, как дела?
— Кхе, кхе… — Старик потянулся, откашлялся, сплюнул и, наконец, встал со своего кресла, держась за поясницу, худой, как спичка, весь седой, с загорелым, обветренным лицом, но с хитринкой в совсем молодых глазах, таких же зелёных, как у Ника. — Откуда этот юнга? — спросил старик, встав перед Полем на свои короткие кривые ножки.
— Это мой товарищ, — объяснил Ник. — Ты не поверишь, в каком он восторге от корабля!
— Да, да, сударь, такая красота! — воскликнул Поль.
— А… а, — протянул старик. — Да ты знаток!
В улыбке открылся беззубый рот, а волосатая рука с такой силой опустилась на плечо Поля, что тому пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть.
— Но он ещё не готов, паренёк, — сказал старик, — подожди самую малость, что ты тогда запоешь… Сколько всего требуется паруснику, ты ведь знаешь не хуже меня… А ну-ка, — он заковылял к комоду, — иди сюда, погляди!
Поль поспешил повиноваться, гордый от сознания, что такая почтенная особа обращается с ним, как с ровней. Какой парусник! Какой парусник! Вблизи он, оказывается, ещё красивее, чем издали, а в оснастке его можно совершенно запутаться. Дядюшка ткнул костлявым пальцем в корму:
— Что ты думаешь о моей контр-бизани,[3] паренёк?
— Гм! — отозвался Поль. — Да, конечно…
— Прекрасно, ты понял меня. Она не очень-то гордо выглядит, моя контр-бизань, а почему?
— Ну…
— Вот именно: слишком она жмётся к остальным парусам. Это меня мучило целый день, и мне, чёрт побери, очень хочется передвинуть вперёд бизань-мачту,[4] чтобы устранить недостаток. Ну-ка, посмотрим. — Старик отступил на шаг, склонил голову вправо, потом влево. — Тронь-ка её тихонечко, эту бизань-мачту, сейчас мы проверим.
— Контр-бизань? Бизань-мачта? — Поль неуверенной рукой дотронулся до чего-то на паруснике.
Дядюшка взвился, а стоявший за ним Ник прыснул со смеху:
— Так, по-твоему, фок-мачта[5] зовётся бизань-мачтой? Разрази тебя гром, несчастный юнга! Кто это подсунул мне подобного олуха? Фок-мачта! Однако!..
— Да, сударь, конечно, — пробормотал Поль, пунцовый от смущения.
— Ну ладно, ладно… Между прочим, если бы один из моих парней отмочил подобную чепуху, он бы поплясал у меня, век бы помнил! Постой, ты чем-то смахиваешь на Мимиля, был у меня один такой в прежние времена. Ну и задал же он мне хлопот! Он…
— Ну, хватит, дядя Арсен, — бесцеремонно вмешался Ник, — историю твоего Мимиля все уже наизусть знают.
— Тихо на палубе! Ты же прекрасно видишь, что парню любопытно.
— Да, да, очень! — воскликнул Поль, стремясь восстановить свою репутацию.
Дядюшка дружески улыбнулся ему, отчего всё его старческое лицо перекосилось; потом он опустился на табурет — но в предвкушении удовольствия ему не сиделось — и старательно разжёг трубку.
— Так о чём я? Ах да, Мимиль… Одиннадцать лет назад я взял его к себе на борт. Мальчонка был тогда от горшка два вершка, молоко на губах не обсохло, но морское дело любил и, не случись этого проклятого кораблекрушения, быть бы ему настоящим матросом… Я рассказывал тебе о кораблекрушении, малыш?
— Нет, мсьё.
— Дядя Арсен! — запротестовал Ник.
— Тихо на палубе! Разрази тебя гром, не с тобой разговаривают! Раскрой уши ты, парижанин, а он пусть себе болтает! Было это как раз накануне святого Андре, и мы отправились чуточку порыбачить в открытом море возле скал Айли! Дул чёртов зюйд-вест,[6] ей-ей, не предвещавший ничего хорошего, но работа есть работа, не так ли? Короче, мы уже забросили сети и большой Шуке вертел лебёдку, как вдруг (лопни мои глаза, как сейчас всё вижу) начинается прилив, ветер вдруг поворачивает и дует нам прямо в борт. «Шуке, говорю, плохи наши дела». — «Похоже на то, — отвечает мой Шуке. — А ну-ка за сети, папаша Арсен!» Но волны точно с цепи сорвались, бесовки, при каждом ударе мы ложимся набок, зарываемся носом. Нам всё это не впервой, люди мы привычные, здесь у нас свирепствуют такие бури, что не знаешь, на каком ты свете; но меня тревожили рифы; ведь нам пришлось взять курс на мыс, и течение несло нас прямо на них, а в таком случае, как говорится, пиши пропало… У Мимиля был не очень-то бравый вид, да и правду сказать, нас вертело, нас качало, и всё это при раздутых, как шары, полных до отказа сетях, которые отплясывали настоящую сарабанду (великолепный улов, разрази меня гром! Эх, сколько бы рыбы мы привезли!). «Беда, говорю, нас несёт прямо на рифы!» — «Похоже на то, — отвечает мой Шуке. — А ну-ка, берись за парус, папаша Арсен!» Бросились мы к этому проклятому парусу, но тут налетел шквал, ванты[7] рвутся, и фок-мачта, разбитая на куски, летит за борт со всеми своими снастями.
— Как! Мачта? — воскликнул Поль, следивший за рассказом затаив дыхание.
— Ну да, мачта, горе наше горькое!.. И вот мы начинаем кружить на одном месте, опутанные всем этим такелажем,[8] и каждый раз, когда море устраивает нам головомойку, он чуть не опрокидывает нас. Кое-как срубаем его топором, и нас начинает сносить, как и следовало ожидать… Ты внимательно следишь?
— Да, сударь!..
— Хорошо. Я берусь за штурвал, пытаюсь всё-таки лечь на другой галс.[9] Судно ни с места. В дело, ввязывается Шуке с Мимилем, и тут — трах! — мы видим риф прямо по ветру. «Дело табак», говорю я Шуке. «Похоже на то», — отвечает мой Шуке. И вот нас уже бросило на эти проклятые рифы. Судно застонало, как живое, а нас всех троих, оторвав от штурвала, швырнуло прямо головой в море. Я камнем иду ко дну, но потом всё же поднимаюсь на поверхность и упрямо плыву вперёд, ныряя под волны и изо всех сил работая руками и ногами. Вот так я и добрался до той скалы, где стоит маяк. И кого же я там нахожу? Моего Шуке! Он приплыл туда раньше меня, притащив за собой и Мимиля, которого выудил за штаны. Да, хороши мы были, оборванные, руки в крови, но нам до этого, как до прошлогоднего снега, мы думали лишь о судне. «Затонуло оно, Шуке, говорю. И следов не осталось». — «Похоже на то», — отвечает мой Шуке. Надо признаться, разревелись мы, как дураки, очень уж нас измотало. Такое прекрасное судно, прямо огонь! Разрази меня гром, если я вру, но в тот момент мне бы легче было лишиться руки! Эх, жизнь окаянная!
И, чтобы полнее выразить своё отвращение, дядюшка Арсен громко сплюнул в платок.
— Бедный господин Арсен, какой ужас! — воскликнул потрясённый Поль. — А что стало с Шуке?
— Утонул четыре года спустя. Да, стоило ему тогда выпутываться!
— Шуке — отец Маринетты, — пояснил Ник.
— Ой! — воскликнул Поль. — Ой, какой ужас! Так вот почему она живёт в пещере? Какой ужас! — повторил он, не находя других слов для выражения волновавших его чувств. — А Мимиль, он-то хоть не погиб?
Зелёные глазки дядюшки метнули на него колючий взгляд.