Я помню, что товарищи Сущинский и Клибанов, прокладывавшие воздушные трассы над Ненецким национальным округом, обнаружили множество рек, вовсе не показанных даже на десятивёрстных картах. Конечно, работать при таких условиях было трудно, но, к чести наших пилотов, нужно сказать, что они не терялись.
Сядет пилот Севера на вынужденную посадку и сам не знает, где он сидит, и попросить о помощи не может. Ну, и выкручивались собственными силами! А за эти трудности ещё больше любили свою работу.
К слову сказать, когда мы летели на спасение челюскинцев, раций у нас на самолётах не было. О судьбах людей, которых мы должны были снять со льдины, мы узнавали только при посадках на пути, потому что передача из лагеря принималась наземными станциями. И самый лагерь нашли без радиосигнализации. Так что, можно сказать, и в «глухонемом» виде лётчики славно потрудились.
Правда, и в те времена некоторые самолёты уже были снабжены рациями. Например, лётчик, уходивший на разведку зверя в Белом море, передавал капитану тюленебойного судна о местах скопления зверя и отлично обслуживал охотничий промысел. Но это всё была работа на длинных волнах, которые, как известно, с большим расстоянием не справляются. Первые приёмники-передатчики в авиации обеспечивали связь не более чем на 600–700 километров. Конечно, при большом рейсе они были почти бесполезны.
Но вот наша страна одной из первых построила опытную коротковолновую станцию. Теперь можно было уже держать связь со всем миром. Появился смысл поставить рацию на самолёт, уходящий в далёкий путь. Конечно, это не значит, что на всех наших машинах сразу появились приёмники. Мне, например, впервые установили на борту радио только в 1935 году.
Я тогда собирался в большой рейс Москва – Чукотка – Москва (длина маршрута туда и обратно – двадцать тысяч километров).
Перелёт на Чукотку прошёл очень хорошо. И всё же это не означало, что с тех пор у меня всё пошло как по маслу. К работе в эфире тоже надо было приноровиться… Вот, кажется, уж на что проста схема пользования радиомаяком: как будто можно лететь, что называется, «с закрытыми глазами», а я вот в первый раз попользовался им так, что чуть не заблудился вовсе.
В этот год на мысе Желания только что установили радиомаяк. Я летел с мыса на Землю Франца-Иосифа, в бухту Тихую. Мне первому предложили идти с помощью маяка.
Что ж, я был очень рад. Провели мне в пилотскую кабину наушники и начали учить:
«В зоне полёта, пока будешь идти правильно, всё время будут звучать две буквы по азбуке Морзе: „А“ и „Н“. Правую границу зоны укажет буква „А“ (точка – тире), левую – „Н“ (тире – точка). Как только услышишь, что один из сигналов затихает, бери в ту сторону, с которой буква звучит слабей… И придёшь в Тихую, как по рельсам!»
Это было очень кстати, потому что на Севере магнитный компас работает с большими отклонениями. А как начнутся магнитные бури, так вовсе с ума сходит. Теперь я мог не обращать внимания на стрелку, если она занервничает, а идти только по сигналам «А – Н».
На всякий случай мне дали схему, где было показано: справа – «А», слева – «Н», а в центре, между двумя этими звуковыми лучами, – путь на Тихую… Тем не менее я чуть не перемахнул Землю Франца-Иосифа и едва не залетел в Ледовитый океан, куда мне, разумеется, вовсе не нужно было.
Сперва всё шло хорошо. Я старался привыкнуть к новому положению: ведь до сих пор я в полёте слушал только одно – мотор. Чутко воспринимая знакомый грохот, ухо улавливало малейшие изменения в ритме и тоне шумов. Теперь внимание приходилось делить между мотором и писком радиомаяка. Даже больше того – позабыть про мотор и слушать непривычный разговор «морзе». Буквы исправно пищали, и, следовательно, мы летели в зоне. Я отлично слышал и «А» и «Н». Прошёл час. Вдруг «А» стало затихать. Взял, согласно схеме, правее. Моя «точка – тире» совсем увяла.
Спрашиваю у радиста, что делать. Он смотрит на схему и уверенно указывает мне рукой: давай, мол, жми ещё правее!
Я так и делаю. А сигналы «А» возьми да пропади окончательно! Только «Н» (тире – точка) назойливо бубнит в уши… Значит, с курса сошли? Смотрю на старого друга – что-то покажет мне компас? А он говорит, что идём почти прямо на Север – к самому полюсу…
Плюнул я на радиомаяк, развернул машину на девяносто градусов и лёг на нужный мне курс по компасу.
Когда мы благополучно прибыли в Тихую, я запросил мыс Желания, какие это они дали мне «рельсы».
– Куда я по ним мог бы «приехать»? – поинтересовался я. – Как поживают там ваши буквы и почему одна из них по дороге сбежала? Она оставила свой трудовой пост. Это же просто дезертир какой-то, а не буква!
– Ах! – отвечает мне мыс Желания. – Какое счастье, что вы уже на месте!… У нас идёт товарищеский суд над механиком радиомаяка: он отдал вам схему, а сам перепутал, где левая, где правая сторона! Переменил буквы местами!
– Ну, что ж теперь делать? – ответил я. – Не засуживайте его слишком строго: все мы в этом деле ещё «плаваем», а он ведь напутал не от чего-нибудь, а с непривычки.
– Да-да! Он потом хватился и стал передавать верно, но вы уже не слушали…
– Я обалдел от этого писка. Рад был сбросить наушники. Мне ведь тоже привыкать нелегко!…
На этом мы с мысом Желания и помирились. Но на обратном пути попали в конфуз с Амдермой.
Так как все станции были в курсе наших неполадок с маяком, они начали проявлять необыкновенную активность. Услышав, что наш радист ищет Амдерму, в передачу ввязались ещё три станции: Вайгач, Югорский Шар и бухта Варнека.
Каждый, перебивая друг друга, передавал своё. Вайгач интересовался, не сядем ли мы к ним. Югорский Шар настойчиво предлагал своё гостеприимство. Бухта Варнека невозмутимо резала по цифровому коду метеосводку. Амдерму совсем забили, и она смолкла. А сесть нам нужно было именно в Амдерме, и, естественно, меня крайне интересовало, какая там погода… Но с радиста пот лил в три ручья, и он ничего не мог поделать. Тем временем самолёт шёл к цели. Вот уже и Амдерма подо мной… И, когда я разворачивался над посёлком, торжествующий радист передал мне записку:
«Связался с Амдермой! Сейчас получу погоду!»
«Посмотри вниз, – ответил я. – Я иду на посадку…»
…Вот в каких простых вещах мы путались, пока не приучились к стройному порядку работы в эфире.
Зато необычайно много радости нам приносили первые успехи в организации радиоперекличек, первые опыты двусторонней связи с Большой землёй.
Прекрасно помню 13 апреля – день второй годовщины со дня спасения челюскинцев. Я был тогда на мысе Желания. И вдруг радист предупредил нас, что сегодня в Москве будет торжественное заседание, посвященное этой дате. Наверное, его будут транслировать.
В маленькой комнатке радиорубки собрались все зимовщики. Тесно прижавшись друг к другу, разместились около репродуктора. Мы прекрасно слышали выступления на этом собрании и горячо аплодировали вместе со всем залом.
Но вот кто-то из зимовщиков неожиданно надумал послать приветствие московскому собранию. Немедленно общими усилиями составили его. Радист сразу же передал в эфир.
Трудно рассказать, что творилось в маленькой радиорубке, когда мы услышали голос незнакомого человека, читающего притихшему залу нашу радиограмму. Потом до нас донеслись громкие возгласы приветствий зимовщикам, аплодисменты, и в конце концов мы уже не различали, где раздаётся крик «ура» – у нас, на Желании, или в Москве.
Кажется, ещё сильнее я волновался, когда должен был сделать доклад о своём полёте на Земле Франца-Иосифа сразу всем арктическим зимовкам. Вот когда уже был виден высокий класс овладения техникой полярными радистами, продемонстрировано качество нашей советской радиоаппаратуры!
В назначенный час началась перекличка. Я, докладчик, сидел перед небольшой группой зимовщиков, но меня приготовились слушать буквально во всех концах Арктики. Отовсюду раздавались голоса: