— Нас повезли в город Гдов. Но меня там взяла на поруки одна актриса, которая...—Юрий Никитич прерывает свой рассказ и хитро взглядывает на Лидию Николаевну,— которая была мной увлечена. Представьте, не успели меня выпустить, как к Гдову стали подходить части генерала Булак-Булаховича. Гдов был взят, и я присоединился к одному из его кавалерийских отрядов. Но меня мучила мысль о том, что в имении остались моя мать и младший брат. Я достал розвальни и отправился в имение. Оставив розвальни за оранжереей, прокрался в сени дома и тихо позвал брата Сергея. Мать и брат выскочили мне навстречу. Наше имение находилось в прифронтовой полосе, нужно было немедленно их вывозить. Я усадил их в розвальни и пустил лошадь во весь опор в сторону Гдова. Минут через десять я услышал за собой конную погоню. Со мной был кольт и в нем, к моему ужасу, всего три заряда. Двое конных настигали наши розвальни, открыли по нас стрельбу. Я повернулся к ним и стал отсчитывать: сто шагов, восемьдесят, пятьдесят, сорок. На тридцать девятом шагу я выстрелил в одного из конных, он свалился. Второй продолжал стрелять. Тогда я выстрелил навскидку и сбил его с лошади. Я целил ему в голову, а попал в грудь.
— О боже... Юрий Никитич, вы убили двух людей?
— А то как же? На следующий день наш разъезд нашел двух убитых в пяти верстах от нашего имения.
...Спустя некоторое время репортеры опять навестили чету Д. К ним присоединился супер дома.
В гостиной, заваленной всяческим барахлом, стоял ужасающий смрад. Хозяин, лохматый и обросший, встретил гостей у порога. Брюк на нем не было. Перегаром от него разило, как из бочки.
— Прикройтесь, мистер,—закричал супер.—К вам пришли!
Он схватил валявшуюся на полу тряпку и кое-как обмотал ею старика. Тот бормотал что-то бессвязное пьяным голосом. В глубине комнаты сидела растрепанная, грязная старуха с измученным лицом.
— Осторожно,—предупредил супер,—Они выпивают три кварты виски в день, не могут дойти до уборной и справляют нужду здесь, на ковре, а потом прикрывают газетами.
Старушка была тоже пьяна. Супер сказал, что муж нарочно ее спаивает, чтобы она не могла никому рассказать о происходящем и попросить помощи.
Старый мистер пробормотал, что, мол, жена помешанная, что только большие порции виски помогают ему справляться с ней, когда она буйствует.
— Ты врешь,— неожиданно совершенно четко произнесла старуха.—Ты не хочешь меня лечить, потому что жалеешь денег.
— У вас есть средства, мистер? — спросили репортеры.
— Кое-что есть, я сорок два года работал на Уолл-стрит. Зачем мне тратить на нее свои сбережения? Все равно она скоро умрет!
Через несколько дней мистера Д. хватил удар, и он умер, не приходя в сознание.
А старуху увезли в старческий дом, в эту скучную ожидалку перед могилой, где задыхаются от смрада, где чужие люди, чужой язык...»
Но вернемся на Ольшаны.
Вдруг, как вспышка, звездочка среди крестов: «Мамроцкий Михаил Иванович, инвалид Великой Отечественной войны, гражданин СССР». Какая судьба стоит за этими строками? Какая жизнь продиктовала последнюю волю: и после смерти, как при жизни, остаться под красной звездой?
Надежда Павловна прочитала вслух надпись.
— Мамроцкий, Мамроцкий... Нет, не знаю о нем ничего.
Вокруг, вплоть до самой церквушки и дальше, за ней, густо толпились кресты. У одного из них Кочергина остановилась: «Дмитрий Павлович Кочергин...» Родился в Киеве в 1898 году, умер в Праге...
Под березами в Праге сошлись -они, уроженцы Москвы и Киева, Новочеркасска и Ростова, Полтавы, Пскова, Одессы, неприметных станиц, деревень, городков... Вот она, подумалось, эмигрантская судьба. Прошлое под могильным крестом. А будущего и не было.
Будущее у нашей Родины — Советской страны, у Союза Советских Социалистических Республик. Страны Красного Знамени. Страны Красной Звезды.
2
В ту пору, которую учебники истории называют годами наступления реакции, у Феликса Эдмундовича Дзержинского словно из самого сердца вырвались слова глубочайшей веры в судьбу человечества, озаренного звездой социализма, звездой будущего.
Не каждому дано почувствовать грядущий день. Некий бухгалтер Торопов, затратив «пять лет усидчивой ночной и праздничной работы, издал в Казани в канун Октябрьской революции карманный календарь «Звезда». До середины тридцатых годов спланировал создатель из Кошачьего переулка будущее с однодневными постами и многодневными, с вербными воскресеньями, пасхами и троицами...
Но мир уже жил по другому календарю — по календарю революции.