Прежнее чувство недоверия и неприязни к этому человеку, мгновенно возникшее, как только он вошел в квартиру, в душе Ивана вытеснилось чувством всеобщей радости и доброты, воцарившейся за столом. Их объединяло всех в этот момент одно чувство людей, переживших большую беду, и ожидание новой, послевоенной хорошей жизни.
— Ты по ранению демобилизован? — спросил Стерняков и дольше, чем нужно, посмотрел на Ивана.
Ивана смущал напряженный холодный взгляд его, он чувствовал, что человек этот знал о нем больше, чем он сам о себе.
— Да, три месяца в госпитале валялся, — сказал Иван, продолжая находиться в том же состоянии радостной взволнованности.
— Ну, вояки, давайте выпьем за мирную жизнь, — сказала Ирина, когда муж разлил по рюмкам водку.
— Выпить нужно, — и Стерняков подмигнул Шуре: будь, мол, как дома.
В тот момент, когда они выпили — одна Шура лишь пригубила свою рюмку, — заплакал ребенок.
Ирина сходила в другую комнату и принесла кусок мягкой байки для пеленок.
Шура раскрутила мальчишку, перепеленала и, смущенная — так ли сделала? — присела к столу.
— Где вы его нашли? — спросил Стерняков, что-то обдумывая.
— На маленьком разъезде, в Белоруссии, — сказал Иван.
— Заявлял куда-нибудь?
— Нет. А кому? Сейчас ведь всем плохо.
Стерняков закряхтел и прищурился, всматриваясь в окно: был виден кусок фиолетового неба, обсыпанного звездами, и узенькая полоска луны.
— Трудно, верно. В городе нет помещений для детприемников. Но что-либо сообразим — я завтра позвоню куда нужно, — сказал он и, подойдя к малышу, лежавшему с закрытыми глазками на диване, посмотрел на него, покачал головой, сел на прежнее место так, что жалобно скрипнул стул. — Детей надо растить. Тут ничего не попишешь. В Германии сейчас жарко?
— Еще бы! — произнес Иван.
— Немцы нас будут помнить. Пора им кое-чему научиться.
Ирина встала и, смутно улыбаясь, позвала в кухню Шуру. Стерняков посмотрел им вслед и сказал:
— Пойдем-ка ко мне, солдат.
В кабинете размеренно стучал будильник. Это была просторная квадратная комната с массивным столом, кожаным диваном в углу и тяжелым каменным бюстом Сталина около окна — на бюст падал свет от настольной лампы, и слегка колыхавшаяся штора создавала движение теней, неясно пробегавших по куску стены, загороженной огромной картой военных действий. Стерняков кивнул Ивану садиться в потертое черное кресло около стола, а сам взял одну из трех лежащих на бумагах трубок, пососал ее, пустую, и, вынув изо рта, постучал ею по ребру ладони.
— Девушку давно знаешь?
— Несколько дней назад встретились в вагоне.
— Думаешь жениться? Симпатичная она.
— Может быть.
Стерняков снова стукнул по ладони трубкой, открыл жестяную коробочку, засыпал табак, чиркнув спичкой, внимательно посмотрел на огонек и задул его.
— Хочешь у нас остаться?
— Если, конечно, не возражаете. Пока подыщу работу и что-либо устрою с жильем.
— Ну какой разговор. Неделю, месяц ты пожить можешь. У тебя есть специальность?
— Нет. Меня призвали восемнадцати лет. А на фронте я был в пехоте.
— Ничего, дорогой, подучишься. Вот с жильем в городе дело дрянь.
Наступила пауза. Стерняков окутался желтым табачным дымом и спросил осторожным голосом:
— Ты, кажется, в плену был? Что-то Ирина говорила…
— Был.
— Где тебя взяли?
— Под Смоленском. Здесь недалеко, у Красного.
— Красное, Красное… Разве там туго было?
— Очень.
— Видимо, в августе сорок первого?
— В августе, да. Я чисел не помню.
— А потом этапы, концлагерь? — И, не дав ответить, вздохнул, заговорил о стойкости русского человека, вспомнил историю — 1812 год, суворовские походы, продекламировал:
А глаз был остер, зорок — не история тлела в нем. И спросил, как бы между прочим:
— После лагерей ты в штрафной попал?
— Зачем? В обычную часть.
Удовлетворенный ответом, Стерняков подошел к Ивану и стиснул своей сильной рукой узкое упругое плечо сержанта, подмигнул:
— Выстоял? На то, брат, мы русаки. Мы везде удержимся. Спать, пожалуй, пора. Завтра я что-нибудь похлопочу… Между прочим, в плену тебе ничего не предлагали? Я это спрашиваю, дорогой мой, по-дружески, ты ни о чем не думай — мы родственники.