— Сдам, конечно!
Вагон уже налился темнотой, и ребенок постепенно умолк. Его убаюкивали сумрак и покачивание.
— Чем же его кормить? — тихо спросила девушка. — Мы и сами-то не емши. — Она вдруг смущенно и стеснительно рассмеялась.
— Ты чего? — спросил Иван.
— Течет же! Глянь…
— Вполне понятно. И ты текла. Распутай пеленки, — сказал он.
Оттуда, из розовых тряпочек, шибануло живым теплом. Иван радостно гмыкнул, откинул назад жесткие волосы.
— Сменить бы надо. Подожди. Я рубаху разорву.
От ворота через подол, пополам, с треском разодрал, примерил и, ликвидировав рукава, протянул девушке:
— Сгодится. Валяй.
Очутившись в сухом, ребенок затих на короткое время.
Иван закурил и, подумав, что нельзя, вредно ребенку, неуклюже разогнал рукой дым.
Сидели молча. Клонило ко сну.
Впереди, где клубилась чернотой ночь, ждали их родная земля, новые заботы, дела, и требовалось петь уже иные песни. Война-то все-таки была позади. Был март сорок пятого, и фашиста добивали.
Совсем темно стало в вагоне. Иван принялся затоплять печку. Осиновые сырые дрова чадили, не загорались. Нащепав ножом лучины, он кое-как разжег. Вскоре в трубе загудело, и явственней почувствовалась за окном мартовская непогода.
Девушка подсела к печке и начала греть руки, которые у нее сильно зазябли, пальцы совсем не слушались.
Ивану почудилось, что сразу запахло или сеном, или полынью, или просто давним вечером в русской деревне.
Ребенок накричался и наконец заснул.
— Так ты куда же едешь? — спросил он ее.
— На кудыкину горку, — сказала она не скоро, закрыв ветхим пальтишком ноги. Она, видимо, находилась в состоянии потерянности и безразличия ко всему, что было кругом, — в плену хороших ли, плохих ли воспоминаний.
— Не хочешь говорить, так и не надо. Я вот посплю, сойду с поезда, а ты дальше поезжай. С пацаном на горку, — Иван привалился спиной к стене и начал дремать.
Спустя минут десять она тронула его за коленку.
— Чего? — Иван открыл один глаз.
— Слышь, ты нашел, ты и вези. А я не возьму.
— А сознание твое где?
— Не возьму! — повторила она испуганно.
Иван почесал себе под мышкой.
— Ладно, там порешим.
Молчали долго. Принялся орать ребенок. Иван ловко плюнул куда-то в угол.
Девушка не утерпела, сходила к скамейке и кое-как его уняла. Села на прежнее место.
— Да-а, — сказал Иван. — Положение. Шамать ты хочешь?
Не ответила. Он вытащил из вещевого мешка банку тушенки, вскрыл ее при свете огня и поставил поближе к ней на полу:
— Не стесняйся особо.
Она незаметно сглотнула слюну и завернулась туже в свое пальтишко. Иван ткнул ножом вкусно пахнущее мясо, положил в рот кусок.
— Ешь, говорю!
Она молча и голодно — словно волчонок в клетке — бросила взгляд на консервы, но не придвинулась. Только чуть-чуть усмехнулась, посмотрела на него загадочно. Иван, вытащив из-за голенища ложку, вывернул ей половину консервов.
Она вздохнула.
— Мне хоть бы такусенький кусочек… — сказала она и, забыв про все, быстро и жадно стала есть; минуты через три банка опустела.
— Сама ты откуда?
— Из деревни.
— И далеко твоя деревня?
— Около Рославля.
— Плохо, что ли, там?
— Все сгоревши. Одни трубы остались.
— А мать, отец?
Она вздохнула:
— Когда бы были…
Вагон качало. Колеса постукивали. Скулил тихонько ребенок. Иван сказал:
— Хуже передовой.
Девушка придвинула скамью поближе к печке, и ребенок постепенно затих.
— Зовут как?
— Шурой. А тебя?
— Иваном. И откуда ты такая рыжая?
Она не обиделась, отозвалась погодя:
— У нас все были рыжие. Должно, в батю.
— А где он?
— Не вернулся с войны. А мамка померла. Еще тем летом, — сказала она, но не жалуясь, а как-то безучастно, словно самой себе.
Иван лег в углу, закрыл голову полой шинели. Она пристроилась по другую сторону печки, пригрелась и стала дремать. Подогнув поближе к себе коленки, с радостью подумала: «Ничего, не пропаду. Дасть бог, цела буду. Вот бы только до теплого додержаться. И ботинками где б разжиться. Да и так жить можно: подметки-то проволокой прикручу».
В памяти подержались какие-то пестрые обрывки: изгиб глинистой дороги, голые печные трубы по всей деревне, пригнувшийся от ветра ольшаник — и все пропало…
В дверную щель сочился рассвет. Иван потянулся, вздохнул и, открыв глаза, сел.
Девушка качала ребенка. Эшелон стоял. За стенкой, близко, слышались голоса. Мужской виноватый сиплый голос звал: