Слабо покачиваясь то влево, то вправо, винтовка все выше и выше заслоняла небо.
С упрямством робота, сосредоточенно и трудно немец вытаскивал из земли штык, а руки все так же, как и раньше, била мелкая, знобкая лихорадка.
Степан понял: винтовку немец вытащит. Ожесточенно ждал, задрав острый мальчишеский подбородок, и зачем-то стал считать до десяти.
Пошарил руками. Голо. Только трава, рыжая, прихваченная первым заморозком, косматая трава. Такая была и на Рязанщине по подлескам и просекам и по берегам Куры — разве мало он ее потоптал! Хоть бы полено, хоть бы голыш!
Он нащупал пряжку на ремне брюк — тяжелую флотскую бляху тусклой меди. Три дня назад, перед атакой, бляху подарил ему морячок, какой-то лихой судьбой закинутый на фронтовое сухопутье. Степан снял бляху с ремня и, зажав в кулак, выждал момент, когда немец пригнул голову с хрящеватыми и оттопыренными ушами. Собрал остаток сил, закусил губы, дал отмах руке — швырнул.
Немец оскалил редкие желтые зубы, завалился на лопатки, держа в обеих руках винтовку, — достиг!
«Не зря цыганка гадала: короткая будет жизнь. Конец».
Степан глянул на солнце — бордовое и почему-то в черной окоемке, оно стремительно неслось на него. Сердце же, обрываясь, падало вниз, грудь наполнялась пустотой. Руки выдрали дерн, он крикнул в черный ствол:
— Кончай!
Послышался сухой щелчок осечки. Степан удивленно мигнул. Немец, ругаясь, перезарядил патрон.
Смерть опять глядела в зрачки Степану, и он снова крикнул:
— Скорей!
Голос выдал его беспомощность.
«Куда попадет?» Невероятно, ожесточенно хотелось жить.
Пополз было вбок, в две-три секунды растратил остаток сил, лежал распластанный.
«У последнего патрона не будет осечки. В последний патрон меньше попадает сырости», — подумал он.
Немец рвал затвор. Зацепы извлекли из канала ствола последний, с золотой окоемкой, патрон.
И опять щелчок. Русскому, наверное, помогает бог?
Выронив из рук винтовку, немец глянул в небо. Он задрал голову так, что стал похож на подбитую птицу. Степан расслабил мышцы и тоже запрокинул голову.
Руки окаменели. Не то от озноба, не то от напряжения. И ног не чувствовалось.
По горизонту, как отблеск, долго сочилось зарево заката. День упорствовал, не хотел уходить. Жидкая полоска легла на тонкую шею Степана, потом потянулась дальше, постояла на лице немца, угасла. Померк, слинял пожар по горизонту. Надвинулась темнота. Где-то, уже далеко, ухали пушки. Черной безглазой и побитой сукой на земле улеглась ночь.
К полуночи в нагорную долину хлынул холодный ветер. В непроглядной тьме он один буйствовал над землей, шелестел в метелках трав, свистел тонко и жалостливо.
Ветер выдул остаток тепла из одежонки, и леденящий предрассветный холод пробрался к самым костям.
До полуночи у них над головами голубел Млечный Путь, словно зазывая в свои необитаемые дебри, но ближе к рассвету багровый шелк далекого зарева затмил его. От зарева не стало теплей и легче.
«Темная ночь, только пули свистят по степи…» — вспомнил Степан слова песни и горько улыбнулся.
Хоть бы пули, а то ничего — мертвая пустота. И этот Ганс где-то рядом все тянет занудливо: «О-о-о».
Чужая земля, и ветер чужой…
Мысли Степана ушли в детство. Он с родителями жил в селе под Курском. Летом село тонуло в садах, в лопухах и огуречнике. Над столом, над книжками и тетрадками мчался на коне Чапаев, и Степка думал с замирающим сердцем, что когда-нибудь он тоже сядет на коня и так же поскачет по полям и дорогам.
Мечты, мечты!..
Зарево в небе, холодная земля под лопатками, звездная россыпь над головой, скулящий Ганс и простреленные ноги — вот и все, что выпало ему этой ветреной ночью. Гимнастерка, прорванная в двух местах, не грела. Начала гореть, дергать, саднить левая нога. Степан согнул ее в колене, устроил поудобнее и стал припоминать атаку. Он бежал на левом фланге роты. Рядом, справа, бежал длиннорукий Кузьмин. Беспалый бежал на один шаг сзади, и было хорошо слышно его дыхание — частое и отрывистое.
По ногам Степана ударило так, как раньше, в детстве, били в мальчишечьих боях из рогаток. Падая, он видел заросший худой затылок Кузьмина, его сутулые плечи и этого Ганса, похожего на длинный кривой гвоздь. Может, Ганс угробил и Кузьмина и теперь Максим лежит вовсе бездыханный, с остекленелыми глазами? А ворон, что днем кружился над Степаном, устерег эти глаза, и теперь пустые глазницы умывает ветер?..
— Гад! — Степан собрал последние силы и, высоко вскидывая руки, пополз: теперь он покажет ему Карпаты.