Где-то там, за плато и синеющей пирамидой гор, лежала Германия, сто раз проклятая чужая страна, и он долго смотрел туда, а затем схватился обеими руками за свой левый сапог, рванул. Теряя сознание от режущей боли, видел мохнатый желтый цветок с синей чашечкой: он безвинно и безмятежно тряхнул на его щеку золотую пыльцу.
«Зачем смерть?! Я не хочу, не хочу умирать, кто отнимает у меня жизнь? Ах, и поют же где-то, как складно, по-народному поют! Ну крепче, давай, давай, ах, как хорошо!»
Стройный волшебный хор поднимался все выше, наполняя его душу страстными, радостными и необъяснимыми звуками.
— Рус, рус, — тихо позвал немец.
«Из ямы, что ли? Глухо как», — подумал Степан. В полуоткрытые зрачки ему ударило солнце.
Сознание вернуло все, что было раньше.
Степан сел и увидел свою левую ногу, похожую на сверток. Пощупал правую — цела, а ступня не чувствует, как чужая, и это было странно — Степан любил свои гибкие сильные ноги. «Пуля, наверно, слегка попала в правую, а левую разбило осколком», — предположил Степан.
— Моя рубашка, — сказал немец, и потрогал туго перевязанную ногу русского, и повернулся к нему раненым боком.
— Осмотрю твой бок, — сказал Степан.
— Огонь, — сказал немец и судорожно заслонил ладонью свою рану. — Гросс огонь.
— Жарко?
— Очшень.
— Ну ерунда. Терпи.
Немец припал головой к земле. Степан начал снимать с него тяжелый мундир, но пальцы не гнулись, плохо слушались.
— Отдохну немного. Лежи так.
Немец закрыл глаза.
В кармане своих брюк Степан нашел перочинный нож. Задрав гимнастерку, распорол исподнюю рубаху: на теле остались лишь рукава да воротник.
— Ощупаю рану, Ганс. Доходяга-завоеватель!
— Курт. Двадцать пять год Курт. Арбайт, метальист.
— Ну, хрен с тобой, — махнул рукой Степан. И подумал, добрея: «Гляди, металлист!»
Рана была рваная, осколочная. Она уже подернулась фиолетово-сизой пленкой. В ране белело ребро.
— Йод нужен. Немного йода, — сказал Степан.
— Плёхо? Я умираль?
— Кажется, ты легко отделался. Рана неглубокая, — соврал он.
— Твой тоше, Иван, неглубокой рана.
— Степан я.
— Карошо, Степан, — жалко улыбнулся немец.
— Дурак, — сказал вдруг Степан беззлобно. Ему хотелось заплакать с досады: вот чем кончилось их единоборство…
— Я, я, аллес дурак, польшой дурак, — признался немец, затих и заплакал.
«Ишь ты, дошло, видать», — подумал Степан.
Поползли. Впереди, разрывая грудью жесткую сухую траву, полз Степан. Немец полз по его следу. Миновали траншею, окоп, проволочное заграждение, разрушенный каменный дом. На обгорелой кроватной сетке лежал зайчонок с опаленным ухом. Зайчонок был рыжий, с белыми лапами.
Потом долго, очень долго ползли между трупами. Их было много. Пахло гарью и кровью. Немца стошнило. Степан жевал траву. Ползли дальше. Грело солнце. Долина наполнилась светом, но Степану казалось, что это кругом струится жаркая густая кровь.
Солнце перевалило за полдень. Возле воронки лежала гнедая лошадь. Глаза ее — слюдянистые, с прозеленью — глядели в небо. В них стыли жалоба и тоска.
Самое скверное — немец снова начал стонать. Стонал он тягуче, однообразно. Степан скрипел зубами, плевался. Так, вслепую, ползти было трудно, мучительно, бесконечно. Степан вспомнил, что давно, мальчишкой, когда куда-нибудь ходил, делил дорогу на отрезки. Сейчас он тоже стал загадывать. Впереди белел валун. Доползти до него, передохнуть, а там можно и дальше, опять до чего-нибудь. Немец застонал глуше, протяжней, а Степану чудилось, что это скрипит большое дерево.
Вот он, наконец, и валун. Какой жаркий камень! Немец прижался к нему обросшей щекой и закрыл глаза. Степан видел сиреневую, в слезинках росы метелочку травы… Он приподнялся на руках, чтоб видеть дальше. А дальше было все то же. Все такие же далекие, голубые, тревожные и молчаливые, впереди вставали Карпаты.
…Степан через светлые сени входит в свою хату. На окнах цветы — «огоньки», фикусы, столетник. Дремотно и ласково жужжит шмель, тычется бархатной тупой мордочкой о стекло.
Мать возле печи, а в печи горбом поднимается блин со сковороды и шипит, фыркает глазунья.
Степан садится к столу, чисто выскобленному, и ждет, вытянув ноги.
На полу посреди хаты — блики. Солнце дремлет на половичках, кошка Мила намывает мордочку. За перегородкой его, Степана, царство: ящик с инструментом, гитара, гармонь, ружье.
Степан выгибает грудь, закидывает за голову руки, беспричинно смеется. Мать тоже улыбается — огню, всему белому свету.