На своем участке лен я хороший вырастила. Позвали в правление. Бригаду полеводческую дали. Года три бригадирила. Ничего. Справляюсь вроде. Приладилась. Потом собрали в клуб колхозников. Из обкома товарищ приехал. Встал и — бух — меня в председатели! У меня ажно помутилось в глазах. И что же ты думаешь? Живу, работаю. Вот только иной раз тоска схватит. Не лошадь же я — женщина!
Кузьма сидел не шелохнувшись. И почувствовал, как горячие пальцы Анны легли на его руку и стиснули. Ее страсть, будто ток, передалась Кузьме. Еле владея собой, проронил:
— Виноват я.
— Теперь это прошлое.
— Родная моя… — Задыхаясь, Кузьма с трудом приподнял ее, понес в угол.
Громыхнула наружная дверь, послышались шаги. Глухо вскрикнув, Анна рванулась из его рук. А он так и остался стоять с поднятыми руками. Вошла Зина, старшая дочь, кивнула головой и, помедлив, тихо сказала:
— Добрый день, отец.
— Здравствуй, здравствуй, — заторопился Кузьма.
И в это время опять затопали в сенях. Шла другая дочь. Вера обожгла Кузьму взглядом. Она что-то сказала, должно быть, не злое, но он не расслышал. Взгляд младшей — ясный, чистый и непрощающий — заставил его опуститься на табуретку.
Девушки скрылись за перегородкой. Звонко щелкнул крючок, и все смолкло.
Натянуто улыбаясь, Кузьма взглянул на Анну — у нее дрожал подбородок, странно дергались брови, и он понял, что ее душат сухие слезы.
Из-за тонкой перегородки доносился слабый шелест разговора. Но что говорят — понять было нельзя. Лицо Анны стало спокойным. Теперь они оба чувствовали: возникшая близость бесследно рушится. Они это поняли и боялись об этом заговорить. Сейчас они вообще боялись говорить. Наконец Кузьма сказал:
— Нынче погожее лето. К урожаю.
— К урожаю, — будто издалека, отозвалась Анна.
— Дождей давно не было?
— На той неделе шли.
— Грибов небось много в лесу? Белых.
— Не особо. Год не грибной.
— А малины?
— Малина есть.
Дверца в перегородке рывком распахнулась. В ней стояла Вера — белая, в лице ни кровинки. За ней — сухая чернь глаз Зины.
Вера вспомнила: и мать на холодной улице в одном исподнем, и розовую бумагу с модными туфлями, и шепот боязливых материнских слов ночью на кровати — упрашивала Кузьму остаться. Раннее утро вспомнила: остылые за ночь печные кирпичи, крадущиеся, сторожкие шаги отца, как дверь прикрывал — тихонько, затаив дыхание, подымал ее кверху, чтобы бесшумно вставить в проем.
Теперь осознанно, незажитой, незарубцевавшейся болью отозвался в сердце тот давний вскрик матери, когда проснулась. Она шарила, став на колени, руками под кроватью, кинулась за печь, оттуда под лавку, подметала рубахой пыль и паутину — искала его чемодан… Как билась об лавку головой без слез и сучила руками по кофте — горло сжимало удушье. Такое не простишь, не спишешь. В затылок жарко, часто задышала Зина. Вера, словно ослепшая, оглянулась. И сестра не прощает… Под колосками бровей все та же сухая чернь глаз. Горячая, удушливая волна подтолкнула изнутри: простить нельзя!
Вера шагнула вперед, сказала тихим, низким голосом:
— Отец, уйди!
— Сейчас же уходи из нашего дома! — еще тверже проговорила Зина. — Мать простит — мы из дома уйдем.
Дверца захлопнулась. В доме повисла тишина. После длинной паузы Кузьма позвал:
— Нюра?
— Уходи, — прошептала Анна.
— Ведь к тебе пришел. Наскитался я!
— Уходи, Кузя!
— Может, потолкуем?
— Нет, уходи.
— Гонишь?! Ну бог с тобой. Я не калека, проживу.
— Проживешь, Кузьма.
— Пойми — домой тянет!
— В другом месте гнездо совьешь.
— Поздно вить-то.
Все с той же бабьей мягкостью Анна собрала в узел ему еду. Из сундука, откуда-то со дна, с нафталинного сумрака, достала забытую им тогда вышитую рубашку.
— Возьми, сгодится, — и протянула дрожащей рукой.
И дрожащей рукой принял ее Кузьма.
В сени шагнул сутуло — будто нырнул в ледяную воду.
Анна на крыльце прижалась к перильцу.
— Прости, Кузя, — в голосе у нее задрожали слезы.