— Что тебе симфония!
— Маму бы такую… арапником по одному месту, — сказал другой.
Иван обеими руками сжал котелок, шагнул к двери. Надо было искать молоко.
— Сбегаю в деревню. Тут рядом.
— Спроси, сколько стоим. Не отстань. Я боюсь, — прошептала Шура.
Он спрыгнул и побежал к паровозу. По спине колотил крик ребенка. Около вагонов мело, скулил ветер, где-то пиликала гармонь — беспомощно вытягивала мелодию «Синего платочка».
— Батя! — закричал Иван, подбежав к паровозу.
Выглянул оттуда мазаный дядя — он чего-то брал из тряпочки и жевал. Другой машинист, помоложе, подкручивал у колес гайки.
— Чего тебе?
— В деревню хочу смотаться. С полчаса постоим?
— Минут двадцать, — сказал машинист под паровозом.
— Горилку захотив? — спросил машинист сверху.
— Какая к черту горилка! Ребенка везу. Молока хочу разжиться.
— Беги, мабуть, успеешь.
Сняв шапку и прижав к бокам руки, Иван бежал расчетливо и сильно. Мешали полы шинели. Около крайней хаты стайка ребятишек шарахнулась врассыпную.
В хату ввалился, пошатываясь, дыша запальчиво, с шапкой в руке, мокрый. Перевел дыхание:
— Молока!
Сухонький старик, крошивший ножом табак, посмотрел на него горестно, но сказал бодрым баском — к такому привыкли:
— Нема. Давно нема.
В двух словах рассказал Иван свою историю. Старик слушал расслабленно, потухший взор его был уже далек от тревог и забот жизни, но вдруг встрепенулся и тонким, птичьим голосом крикнул в окошко:
— Федька, ходь сюда!
Вошел маленький бледный мальчик лет семи в длинных штанах и, раскрыв глаза, любопытно уставился на Ивана.
— Веди товарища к Панкратихе. Нехай она сколь могеть даст молока, — и пояснил Ивану: — У ей у одной корова. Через нас девять разов проходил хронт.
Когда побежали, Иван понял: так не управишься и за целый час. Кинул Федьку себе на плечи, сжал руками ножонки:
— Указывай куда!
И Федька кричал, как шоферу в машине:
— Вонатко туды. Вонатко сюды. Вон-вон, тое крыльцо-то.
Молодая высокая женщина, выслушав его, кинулась к столу, но кувшин уже был пустой и стоял вверх дном, перевернутый.
Она вырвала из рук Ивана котелок, метнулась на улицу.
Иван и Федька затопали следом.
Рыжая худая коровенка в хлеве повернула голову на шум шагов, посмотрела удивленно на вытянутые руки хозяйки с котелком, огромные фиолетовые глаза ее опечалились — казалось, корова скажет сейчас страшным человечьим голосом, что она плохо кормлена и не успевает готовить молоко. Но она молча и покорно ждала, пока радостно, звонко цвикали о котелок струйки и наполнили его пузырчатой теплой пеной, готовой пролиться. Тогда женщина встала, протянув ему котелок, и погладила худой, мосластый бок коровы.
— Спасибо вам! — Иван закрыл котелок крышкой, шагнул и поцеловал женщину в щеку — та крепко зажмурилась, испытав горькую вдовью тоску, а когда открыла глаза и вышла, то солдат уже бежал со всех ног в сторону железной дороги. Еще было видно, что машут ему из всех вагонов, потом громко и обрадованно закричал паровоз, тронулся и стал удаляться, и леса его поглотили.
Женщина поняла, что весь эшелон ждал этого одного солдата; теплое удушье охватило ее, она вздохнула и пошла раздумчиво в свою избу — жизнь продолжалась.
Проснулся он не от холода, хотя из вагона вытянуло все тепло, а от мысли: не Смоленск ли уже? Еще вчера он решил заехать к двоюродной сестре.
Стояла глухая ночь. В дверной щели плавал алюминиевый обрезок ясного месяца. Выше его и чуть левей смутно туманился, высеивая дорогу, Млечный Путь.
Иван пошарил рукой шинель и немного помедлил. Будить было жаль.
— Слышь? — легонько тряхнул девушку за плечо.
Она торопливо села, ничего не понимая со сна, посмотрела на него, не узнавая.
— Вставай, вылезать будем.
— А где мы?
— Смоленск, кажется.
— Ночью-то? — спросила боязливо Шура.
— Ну и что ж?
— Не, туда нельзя. Там бедно. Он огоревший. Наши ездили, говорили. А я к тетке поеду.
Иван осердился:
— Скажи пожалуйста, к тетке! А она тебя ждет?
Шура поежилась.
— Наверно, не так чтобы.
— То-то и оно. Сиди, а я пойду узнаю, как и что, — сказал он решительно. — Эх, деревня!.. У сестры муж крупный товарищ. Он нас в один момент пристроит. Он запросто. Ему это что?
— Оно-то так, — и вздохнула.
— Сестра актриса. Хорошо жила до войны, — говорил он, надевая шинель. — Пристроит пока. А там будет видно. Там сообразим.