ОТ АВТОРА
Осенью 1976 года, вскоре после того как вышел роман «Кто там стучится в дверь?», раздался телефонный звонок:
— Здравствуйте, это ...
Он мог бы и не представляться. Я узнал голос, глухой и размеренный, хотя и давно не слышал его.
Звонил Федор Федорович, человек, выведенный в книге под именем Гая. Он сказал:
— Прочитал... И хотел бы высказать ряд замечаний.— Помолчав, добавил: — Я в Москве ненадолго, так что, если есть желание...
Я знал его склонность к четким формулировкам, характеристикам и описаниям и выработанное годами службы скептическое отношение к попыткам «беллетризации событий». Одно свойство, обычно высоко ценимое в жизни и не слишком высоко в литературе, отличало его: он не признавал отступлений от фактов. И поэтому не надо было напрягать воображение, чтобы догадаться, какого рода разговор предстоит. При всем том мне действительно хотелось встретиться с человеком, который больше чем кто-либо мог помочь познакомиться с одной необычной историей, только намеченной в первой книге. Она все сильнее занимала меня, отодвигая в сторону дела, не так давно казавшиеся неотложными.
Мы встретились. Я давно не был таким прилежным слушателем.
Мой собеседник открыл книгу, испещренную пометками. Я постарался подавить вздох.
— Начнем по порядку,— сказал Федор Федорович.— Молодой советский разведчик Евграф Песковский, выросший в немецкой колонии на Кавказе, забрасывается незадолго до войны под чужим именем к своему родственнику в Мюнхен. Я понимаю, это ваше право — изменить название немецкой колонии. Но обязательно ли было делать Песковского моложе на два года? У читателя сразу же возникает сомнение: а давались ли даже в исключительных случаях молодым разведчикам столь ответственные задания, связанные с проникновением в стан врага? Не по молодости ли лет Песковский действует в некоторых обстоятельствах не ситуативно, а интуитивно, а говоря точнее — импульсивно? Нужны примеры?
Полузакрыв книгу, Федор Федорович приподнял на лоб очки и испытующе посмотрел на меня. Я понимал, что в начинавшемся разговоре, не слишком ласкавшем слух автора, имел лишь одного союзника — терпение, и ответил, хотя и без энтузиазма:
— Давайте, Федор Федорович.
— Записывать не будете? Запомните?
— Да уж постараюсь запомнить.
— Ну хорошо.
Видимо, человеколюбие, отличавшее сурового на вид Федора Федоровича, все-таки сработало, и он, пропустив полдюжины закладок, открыл страницу, которой начиналась последняя часть.
— Ну вот, пожалуйста, характерный пример. В самом конце войны у Песковского было задание разыскать военного преступника Зедлага, пробиравшегося на Запад с важными документами. За Зедлагом охотились более искушенные разведчики, чем Песковский, кого-то Зедлаг перехитрил, кого-то убрал. Волей случая Песковский оказывается вместе с Зедлагом на последнем этаже универмага в городке западнее Берлина, где нашли прибежище остатки двух отрядов «вервольфа». Посчитав Евграфа трусом, не желающим принять последний бой, один из германских офицеров оскорбляет его. И что же? Песковский не находит ничего лучшего, чем пойти на дуэль. Вы скажете, что была задета честь и другого выхода Песковский не имел, что он хорошо стрелял и верил в свою неуязвимость. А если бы ему изменила рука? Вся тщательно готовившаяся операция полетела бы в тартарары... только потому, что один молодой человек не сумел совладать с нервами. Настоящий разведчик обязан найти в себе силу подавить эмоции, избежать ненужного риска. И это потому, что в нашем деле личные мотивы всегда, при всех, подчеркиваю, при всех обстоятельствах отступают на второй, а чаще — на двадцать второй план. Далее. Заподозрив в Евграфе человека, выслеживающего его, Зедлаг спровоцировал дуэль, а когда его замысел не удался, сам выстрелил в спину Песковскому... Было дело, Зедлаг действительно стрелял. Но только не в универмаге, а в машине, пробиравшейся проселочной дорогой к побережью, где Зедлага ждал катер. Евграф выстрелил в ответ и уложил Зедлага... Но, завладев его портфелем, выполнил задание не до конца. И это надо подчеркнуть. У вас же все получилось, как бы это сказать... несколько не так. Желаете что-то возразить?
О многом мог бы я сказать честнейшему служаке Федору Федоровичу (наверное, его можно было назвать и удачнее, но почему-то именно слова «честнейший служака» пришли на ум... естественно, я ни за что не позволил бы себе произнести их). Автор старался писать не только о том, «что было», но и о том, «что могло быть». Роман — не репортаж с места события (хотя я действительно прошел спустя десятилетия по местам, описанным и в первой и во второй книгах), а сочинение... наконец, у литературы есть свои законы, не всегда согласующиеся с законами жизненными.