Поначалу Суденко шел сюда с целью: ему пришло в голову дать радио на гидробазу, чтоб сообщили данные о течении. На научных судах была волномерная аппаратура, имелись измерители скорости и глубины. Но ответ на такую телеграмму мог прийти не скоро... Ничего ниоткуда не хотелось ждать. Ничего не хотелось брать на веру. Ничего не хотелось... Он постоял, чтоб посмотреть, как поведет себя рыбак, когда за него возьмется Свинкин. Повел он подобающе. Как только Свинкин протянул руку к телеграмме, рыбак положил руку на руку Свинкина, заставив отказаться от цензуры. И то, что рыбак так себя повел, Суденко понравилось. К нему пришла другая мысль. И тут рыбак подвернулся кстати.
Старшина спустился в коридор.
Там стоял электрик Данилыч, неженатый старик в мультовых штанах, заправленных в толстые шерстяные носки, которые были всунуты в тяжелые, с металлом, ботинки. Он рассматривал то, что висело на доске. Ничего там нового не висело: расписание морских вахт и распоряжение об ограничении питьевой воды. Все это сейчас подверглось строгому изучению Данилыча. Он не то чтоб был такой недоверчивый, но со странностями. Н ничего не изучал, а просто дожидался, когда все выйдут из столовой. Данилыч, как и другие электрики на судах, считал себя электромехаником и садился за матросский стол с чувством личного оскорбления. Но если этот тихий человек впадал в ярость, то его было трудно утихомирить. Притом не сразу становилось ясно, чем он недоволен.
Вот сейчас, когда он увидел Суденко, его доброе лицо, хранившее ясность молчания, тупо побагровело.
- Котел сгорел... механики, бляшкин дед! - вскричал он, и его руки, засунутые в карманы штанов, оформились в кулаки. - А теперь что? Дизеля, компрессоры, гидрофор... все на току! А теперь грелки! Мне регистром запрещено эксплуатировать электричество...
- Выключи грелки.
- Выключить? - спросил он ошалело.
У него был вид коня, остановленного на скаку.
- Да.
- А может, разбить?
- Тебе видней.
- Чего ж ты лампу разбил, чтоб видней? - подсек он старшину. - Не хотел лазить, погасил бы, разве можно... - Данилыч так смотрел на Суденко, что тот понял, что своим поступком глубоко его обидел. - Это же такой свет! произнес он с волнением.
- Каюсь, Данилыч. Не сообразил.
Электрик вытащил из карманов сухонькие кулачки и, не разжимая их, пригладил редкие волосики на голове:
- Лампочки горят?
- Лампочки? Горят...
- Надо, чтоб все было ясно, - заключил он и, насупясь, прошел в салон.
Лампочки Данилыча горели. В коридоре, где не было иллюминаторов, стоял яркий электрический свет. А за дверью бесцельно умирал большой солнечный день. Это противоречие еще усилилось ощущением скованности, которое возникало в рейсе: мир сжимался в этих узких коридорах, отсекался водонепроницаемыми дверями и переборками. Не было того слияния со средой, которое испытываешь в воде. В море, где все огромно, было невыносимо чувствовать такую искусственно созданную тесноту.
"Где рыбак?"
Не выдержав, Суденко повернул назад и столкнулся с ним на трапе.
- Лодка у тебя в исправности?
Рыбак кивнул.
- Надо, чтоб ты помог.
- Что надо?
Суденко подумал: груз, трос метров на восемьдесят, поплавок... Все это он найдет сам.
- Установи кронштейн на борту, подальше от кормовой струи.
Рыбак сразу сообразил:
- Хочешь прокатиться по течению?
- А что?
- Не получится...
Конечно же поплавковый метод не даст точности. Трение инертного слоя слишком большое. Иногда они измеряли течения с помощью радиобуя.
Нет, он плавал в течениях и знал: с течением надо слиться, обжиться в нем, чтоб действовать. С течением надо проплыть. Но просчитать метры он мог. И мог определить место для спуска, центр потока. Вот это и будет то, что надо. А поправку на скорость он сделает под водой.
- Значит, согласен?
Рыбак помолчал, потом выдал:
- Парохода там нет.
- Почему ты так решил?
- Потому что люди выскакивают в другом месте.
Суденко посмотрел на него как на дурного:
- Ты что, их видел в другом?
- Вчера один вынырнул ночью прямо перед лодкой Живой, даже крикнул что-то. Не успел схватить.
- Где?
- Возле Земли Верн.
- Ну и что, если выскочил? Какое это имеет отношение к кораблю?
- Механик со "Шторма" выскочил, - ответил он. - Я его узнал.
9
Покраска только начиналась...
Все переборки, как отметил Кокорин, были полностью очищены от старой, вздувшейся краски и протерты наждачной бумагой, чтоб загладить края. В тех местах, где части были железные, с глубокой ржавчиной, они были обиты кирками и тоже зачищены скребками и стальными щетками. А просто грязные жирные места отмыты мылом и протерты песком. Сейчас была создана идеально ровная, гладкая поверхность, на которой не оставалось ни одной щели: они были выровнены грунтом, который был мастерски нанесен шпателем - плоской и гибкой стальной лопаточкой с косым срезом. А на палубе, на чистом куске мешковины, были разложены кисти. Кокорин знал, что в кладовке Кутузова имелись кисти из беличьих, барсучьих, хорьковых и других волос, но сегодня боцман выбрал свиные, изготовленные из лучшей хребтовой белой щетины. А неподалеку в новеньких котелках, налитых под край, выстаивалась краска, которой собирались покрыть "Кристалл". Кокорин как старпом, поднявшийся на высоту штурманского мостика от палубной доски, понимал в ней толк и уже издали по пенному сиянию, как бы переливавшемуся через котелки, понял, что взята краска самого низкого номера (чем ниже номер, тем сорт белил лучше). Но все-таки оценить ее сумел лишь тогда, когда матрос Величко по знаку боцмана, поручившего ему пробный мазок, отделился от остальных и, взяв с мешковины не круглую, а разделочную кисть, плоскую, из отдельных кисточек, вставленных в металлическую оправу, и обмакнув ее, сухую, с трепещущими от волнения волосками, в пенный раствор, провел одним движением, без отрыва руки, на выпуклости переборки влажную полосу. И она, эта пенная полоса, отсветила в сумраке воздуха таким чистым зеркальным лучом, что Кокорин сглотнул слюну и отчего-то перестал на матросов смотреть. Этого мазка с него было достаточно, и он прошел к боцманской кладовке, с откинутой крышкой, заглянув туда, где уже все было приготовлено к завершению церемониала: стояли котелки, наполненные льняным маслом, в котором разгоряченные от работы кисти могли, погрузившись, блаженно замереть на целые сутки, восстановив утраченные силы, сохранив эластичность своих волос, чтоб потом, протертые в горячем скипидаре, высушенные и пересыпанные нафталином от моли, улечься в деревянном ящике до следующего праздника.
Сам Кутузов себя от покраски отстранил, только поглядывал, как красят другие. Однако не бил баклуши, и Кокорин, воспринимая его со все возраставшим недовольством, смотрел, как боцман, словно жонглер, вертит на палубе объятые пламенем котелки, выжигая из них старую краску. У Кутузова в подшкиперской отыскалось бы, наверное, еще с десяток новых котелков, ни разу не использованных, и казалось бы, чего их терпеть? Но вот же возился с хламом, и в этом тупом проявлении исконной боцманской скупости просматривалось не только непоколебимое убеждение, что любая вещь, будь она хоть помятый жестяной котелок, должна служить до последнего срока. Здесь чувствовалась целая жизненная позиция: как будто сам вид недавно заскорузлых, а теперь лучезарно сверкавших котелков давал Кутузову ту устойчивость жизненного равновесия, с которой он мог отстраниться от всего того, что лежало за пределом его обязанностей: не жглось, не вязалось, не мылось, не придавало судовому общежитию идеальный морской порядок. И более того: этим своим отношением Кутузов даже. приобретал какой-то моральный перевес над теми, кто душевного отстранения не имел.
Над Кокориным, например.
Осмыслив незавидность своего положения, открывшегося ему в повседневной мелочи, Кокорин уныло повернул обратно. Но все же вид простой здоровой работы, выполняемой с удовольствием, подействовал на старпома успокаивающе. С утра настроившись на что-то необыкновенное, он был сейчас про себя изумлен, что и здесь, в Полынье, оказывается, можно заниматься рядовым делом и даже ставить его на первое место. Оно, это дело, и было первым, если спасение затормаживалось. Потому что окупало время, потраченное на рейс. А время еще зависело от того, с какой они подходили к Маресале стороны.