Матросы провели его до кормы, и он, отпустив конец, стал медленно погружаться, стравливая воздух через клапан в шлеме, мысленно как бы отбрасывая эти первые десять метров (рабочую норму простого водолаза), которые у него, глубоководника, вызывали привычную скуку. Но именно на этих начальных метрах погружения, которые он оставлял без внимания, и находилось то, что отделяло водолазов от простых смертных, - лежал болевой порог глубины, который в жестком скафандре мог преодолеть только водолаз. Здесь плотность атмосферы, давления которой наверху не ощущаешь, материально разлита в отяжеленных молекулах воды, и под их двойным прессом, вентилирующим организм, как сквозняк непроветреиную комнату, все, что заперто в человеке, должно распахнуться, уступить природе. Воздух должен протекать свободно, чтоб снимать напряжение воды. Неводолаза на десяти метрах вода остановит, разорвав дыхательные пути. А если ты глубоководник и ничего в тебе лишнего, то с этой отметки ты в воду проникаешь, продохнув сквозь себя ее тяжесть, как морской зверь.
Спускаясь, он видел, как наверху, куда отлетали пузыри дыхания, медленно мерк дневной свет. Он еще не растаял совсем, когда ничего не стало видно от сайки, мелкой рыбешки, крутившейся в верхнем слое. Ее было столько, что она стояла перед иллюминатором, как взвесь, и не обращала внимания на свет, когда он попробовал отвлечь ее в сторону лампой. Но потом в ее гуще всплыло нечто крупное, подняв кучу отложений со дна (каменный окунь, поселившийся в эмалированной бочке), и мелочь рассеялась. Он понял, что рассмотрел не только окуня, но и бочку, из которой он выплыл, хотя до грунта еще было метров семь. В обычной воде так не увидишь. Но свет мог осложнить ориентировку, так как он всегда преломлен. Бочки не оказалось на месте, хотя спускался прямо на нее. Надо было ее найти, чтоб прикинуть угол отражения. Обнаружил примерно в десяти шагах в сторону косы. По-видимому, свет преломляло море, которое глядело сумрачно, как воздух, собирающийся к грозе. Когда море доплескивалось до косы, то в ее однообразной среде, похожей на серый туман, повисали гроздья соленых капель и медленно оседали, как более тяжелые. Вся эта дорога вдоль кромки моря не сулила ничего хорошего. Но он уже выбрал ее за столом и оставил, о чем предупредил водолаза на телефоне.
Постояв на косе, то добавляя, то убавляя воздухом вес, он примерился к сопротивлению воды (отяжелить себя нельзя, скоро устанешь, а сделаешься легким, не пробьешься сквозь воду) и пошел, сильно накренившись, по оконечности косы, срезая выступающие углы. И не прогадал, так как на этой дороге, орошаемой фонтанами темных капель, виделось гораздо ясней, чем в промежутках туманностей, образовывавшихся при отливе. Он мог различать не только профиль косы, но и детали рельефа. Пожалуй, используя этот свет, углубляясь в отмель и возвращаясь к ее краю, можно было охватить более широкую площадь для обзора, чем выбрал он. Но он не отклонился от прямой линии и мог в свое оправдание сказать, что осмотрел ее внимательно.
"Шторма" на кромке не было.
Зато было целое хранилище вещей, украденных морем и выброшенных на этот подводный берег: оборванные якорные цепи, бочки с питьевой водой, ящики со стеклом, аккумуляторные фонари. Все это повыпадало с разных пароходиков, зверобойных шхун, экспедиторских суденышек, доставлявших грузы на полярные станции, и теперь, принятое на хранение отмелью (пока не вдавилось в песок, не сплющилось ледником, не стерлось совсем), открытое на покатой равнине, вызывало чувство заброшенности и пустоты. Что "Гельма" обозначила большой точкой, а Кокорин принял за сундук, оказалось здоровенной баржой. Наверное, куда-то ее тащили, не дотащили. Суденко издали заметил ее по желтой трубе (в воде особенно видна желтая краска), из которой выплыл в точности такой же окунь, которого он видел раньше, а из разных щелей выпорхнула целая туча вспугнутых рыбешек. Хотя он и спешил, но вскользь осмотрел баржу, осторожно приподняв люк ахтерпика, а потом заглянул в провизионку, заваленную продуктами. Внутри провизионки сразу все зашевелилось, и он не решился ее распахнуть. Только чуть приоткрыл, чтоб выпустить крысу, которая, всплывая, смотрела на него как живая, озолоченная светом лампы.
Световой люк машины не открывался, и была наглухо закрыта металлическая дверь, ведущая в жилые помещения. Он постучал по ней грузом, чтоб ребята услышали в посту. Везде звук был глухой, как все утонувшее, но эта дверь отозвалась. В сущности, это еще была живая баржа с водолазной точки зрения. Она находилась под напряжением воды, от которого ее можно было избавить, лишь раскрыв полностью. Он увидел веху, привязанную к трубе, и освободил трос, глядя, как она всплывает. На всякий случай место теперь обозначено. Перелезая через борт, он разобрал буквы названия: "Волна". Выкинуло баржу так аккуратно, что Суденко невольно провел лампой от киля до средней линии, прикидывая, где можно подсунуть понтон. Баржа для подъема стояла идеально.
А дальше по отмели было голое место, и он увидел на нем морских птиц, по очертанию гагар, которые висели в воде, ухватившись клювом за придонную траву. Он знал, что морская птица, раненная смертельно, ищет спасения под водой, гася ее давлением свою последнюю боль. Только вряд ли какая-либо из этих птиц была способна на такой глубокий нырок. Да и не верилось, что их мог подстрелить какой-то охотник или рыбак. Тут была похоронена целая стая. Возможно, ее всосало ураганом. В этой воде, хоть и неглубокой, ощущалась такая же мрачная яркость, как и наверху, и птицы в ней виделись искаженно. Они раскачивались как живые, даже распускали крылья, когда волна поднимала их. Казалось, они собираются сесть на отмель, но не могут решиться. Но если в этой особенности света, окрашивавшего в живые краски даже саму смерть, и таилась какая-то тайна лжи, то во всем том, что двигалось здесь: в безмозглой сайке, в серых окунях, притворявшихся камнями, в бесцветных рыбьих косяках, селившихся в бочках, в ящиках, среди бревен, почернелых, как уголь, - во всем этом, на самом деле живом, не было жизни, а только ее призрачное трепетание, убивавшее подводный свет. И было настоящей радостью увидеть поросячье рыло белухи, северного кашалота, которая, оплыв вокруг водолаза и словно недоумевая, кто он такой, удалилась, изгибаясь в воде.
Суденко остался один.
Когда он еще разглядывал птиц, Ковшеваров спросил, отчего oн остановился: они следили за ним по пузырям. Он ответил, что остановился отдохнуть, и, сказав это, почувствовал, что устал. Кабель-сигнал с кабелем от лампы, растянувшись над отмелью, сильно оттягивали плечи. Приходилось то и дело всплывать, чтоб ослабить тяжесть. Когда матросы начинали подбирать слабину, то вообще останавливали его. Внутри костюма было душно, и он попросил у Ковшеварова побольше воздуха, чтоб освежить потное лицо.
Отмель сузилась, упершись в стенку подводного пика.
Приостановившись, он сильно стравил воздух, чтоб обрести тяжесть для толчка. Но толчка все равно не получилось. Он просто соскользнул в каньон. Попытался плыть, изгибаясь спиной, резко двигая руками, и хотя возникало ощущение, что плывет, на самом деле все было не так. Конечно, он продвигался вперед, когда делал замах рукой, но когда возвращал ее для следующего гребка, тем самым отталкивался от воды в противоположную сторону. А сантиметры, которые он выигрывал, у него отнимали шланги. Поняв бессмысленность своих попыток, он просто стал погружаться, настраиваясь на голос моря, пробуя в его беспорядочных всплесках, прокатывавшихся и затухавших, уловить длинное и ровное дыхание подводной струи. Водолаз не слышит глубины, он в своем костюме от всех звуков отстранен. Но что такое голос моря, если не колебания его волн? И в плотной темноте, окружавшей его, зажатый между стеной каньона и течением, он пытался услышать какую-либо, хоть слабую, струйку, на которую можно было бы лечь. Спускаться глубоко опасно, так как течение, раскачивая боковой пласт, могло бы его ударить о скалу. Один раз его так откинуло к ней, что он чуть не выронил лампу. Однако не останавливался, уходил все глубже, и ему повезло: нашел-таки ручеек, протекавший между слоями. Увидеть его помогла лампа, разлившись полосками света на разделенных струйках, которые были так тонки, что порой прорывались. Планируя на струйках, он не проплыл, а буквально пролез над морем; ухватился еще за один ручеек, поживей, и шланги за спиной опали.