— Кто за… старое?
За старое не поднялось ни одной руки.
Закрыв собрание, Сойкин еще раз покачал головой, глядя в сторону Егора, заметил:
— Ну и Канунников, как размежевал людей…
45
«За что мне такое счастье? За что? Я не заслужил его. А если человек не заслужил счастья, значит, он счастлив за счет других»…
Егор медленно, ступенька за ступенькой спускался по серой бетонной лестнице Новоградской почты. Он не бежал очертя голову, как бегают счастливые люди, знающие, что это их счастье, что они законно получили его. Он не улыбался по-глупому, как улыбается всякий мало-мальский осчастливленный нормальный человек, его лицо было сосредоточенно и даже хмуро. Он не бросался на шею первому попавшемуся человеку, изнемогая от нетерпения хоть как-то выразить свое состояние, а сторонился людей, которые шли ему навстречу, что заставляло его жаться к стене. И от всего этого он казался скорее несчастным, чем счастливым.
На улице было бело от снега, и если бы светило солнце, то все сверкало бы неистощимо празднично. Но солнца не было, над городом нависало низкое хмурое небо, грузное от снежных пыжей, от которых оно так и не смогло освободиться за последние три метельных дня.
Он знал, что снег уже не растает, в самый раз приспело время зимы, раньше он бывало ждал ее, перемены в природе покоряли своей неизбежной закономерностью. Сейчас не хотелось, чтобы зима устоялась. Ему казалось, что она порвет связи между ним и берегом моря на далекой Раннамыйза, между ним и глухими зарослями папоротника, на котором не просыхала роса, между ним и огненным на закате морем, которое гнало и гнало к берегу раскаленные до красноты валы. Из них пришла к нему Нина, и он хотел, чтобы все это было вечно и не уходило никуда. Его воображению неподсильно было нарисовать картину замерзшего моря, засыпанного снегом, уснувшие подо льдом валы, усмиренные еще более грозным явлением все той же природы, обмерзший безлистный виноград на выставке, когда-то красно-зеленый, все запрещающий и все разрешающий одновременно. Но он знал также, что Нина обрадовалась бы зиме, как всегда раньше радовался ей и Егор. Но для Нины ведь ничего не значили те огненные валы, из которых она вышла едва живая. Она ведь и не видела их. А если и видела раньше и позже, то воспринимала их как обыкновенное, всегдашнее, они не родили для нее никого.
«И будь ты проклят, что вышел тогда из кустов», — подумал он, на минуту представив ее и себя в разных концах страны, как две планеты, вечно идущие по своим орбитам и никогда не встречающиеся. Два месяца, проведенные в Новограде, два месяца без Нины, два месяца непроходящего желания видеть ее, быть с ней, два месяца воспоминаний, живущие в нем неповторимые подробности их встреч — мучительное время одинокой планеты, опустошенной любовью и в то же время богатой от любви.
Два долгих и в то же время стремительно пролетевших месяца вернули Егора самому себе и заводу, а завод вернул его лаборатории. Никто не знал, как это было нужно Егору и как он не хотел этого. Разъезжай он по-прежнему, успел бы побывать в Москве, наверняка встретился бы с Ниной. Он сам разлучил себя с ней, сам подготовил разлуку и сам закрепил ее. Он знал, когда шел на это, что обречет себя на странные и постыдные отношения с женой, но другого выхода у него не было. Он еще не думал тогда, что придет время решать свою судьбу, что его и ее, Нины, опустошенные и богатые планеты должны встретиться своими орбитами и встретиться навсегда. Ему казалось поначалу, что любовь ничему его не обязывает, да и Нина не требовала ничего. Вроде бы они могли жить вот так — он здесь, а она там и лишь встречаться где-то в третьем месте.
Что из этого ничего не выйдет, Егор понял сейчас, когда прочитал короткое письмо от Нины. Написанное на поздравительной открытке, на которой не было изображено никаких атрибутов Октябрьского праздника, а всего-навсего деревянный жбан с пышной шапкой эстонского пива, оно не походило на обычные поздравления, но в то же время каждое слово в нем было праздничным для него. Нина даже никак не обращалась к нему, в нем не было слова «Егорушка», которое, раз услышанное от нее, зазвучало для него как открытие, но в то же время в каждом слове Егор чувствовал себя.
Нина писала:
«Кто-то на Раннамыйза рассыпал солнце. Я собирала его в ладони, оно жгло пальцы, падало на росинки, те вспыхивали огоньками и умирали. Лес ткал в воздухе серебряную паутину, чтобы поймать в нее солнце, но паутина плавилась. Не кажется ли тебе, друг мой, что солнце и счастье — родные братья?»