— Сходи ты, Иван, — сказал он, отнимая от лица руки. — Скажи, что я еще не вернулся от Сойкина. Что-то со мной плохо. — И почувствовал, что лицо постепенно холодеет: от него отливала кровь. Всякий раз, когда Егор мысленно представлял, как он встретится с Романом, он ощущал на щеках дыхание холода. Холод распространялся на все лицо, начинало ломить затылок.
— Но ведь там может быть технический вопрос? Инженерный?
— А что, ты не сможешь решить? — вдруг озлился Егор.
Иван пожал плечами, постоял, раздумывая, Егор попросил его:
— Ладно, сходи еще раз к директору. Дай мне прийти в себя.
— Ну, приходи. Да, — протянул раздумчиво. — Вижу, командировки и на самом деле тебя попортили.
— Ничего ты не видишь, Иван. И учти: ты слишком прямолинейно судишь о людях. Этого у тебя никак не отнимешь.
— А я это и не отдам никому.
— Ты хочешь видеть человека в идеале, а человек-то… — Егор остановился, вспомнив, как Нина звала его не иначе, как Человек и даже в письмах не называла его другим именем… — А Человек-то, — и он подумал о Романе, — он разный.
— Разный, потому я и хочу его видеть в идеале. А чем же еще его измерять? Идеал — это и есть наш человеческий микрометр.
— Вот видишь, где твоя прямолинейность!
— Слушай, Егор, иди сам к Роману. Иди и доказывай, кто и что ты, — рассердился Иван, хотя сердиться он, как всегда, не умел.
— Не могу я видеть Романа, Иван, не могу и все. Если встретимся с ним, худо будет и мне и ему.
— А ну тебя! — Летов махнул рукой и направился из мастерской. Он был недоволен. Ему надоело быть связным между директором завода и Канунниковым. Они ссорятся, а он за все отвечай.
Вернулся Иван довольный: оказалось, новые образцы приборов, сделанных на уровне мировых стандартов, требуют послать в Москву, ими заинтересовался Внешторг. Хотят направить на какую-то ярмарку за рубеж. Роман требует экземпляры головных образцов.
— А чему ты радуешься? — удивился Егор, хотя и сам понял, что ярмарка, если инструменты и на самом деле попадут на нее, может все повернуть: непременно будут заказы. А раз заказы, тут уж и в лепешку придется разбиться, а дать то, что требуется. Но Егор знал также, что новые образцы надо делать вручную. Иван успокоил его:
— Пошлем наши первые, наш максимум, те, что Роман забраковал в прошлом году. Они ему показались тогда слишком изящными, хотя прошли все, как говорят, инстанции и оказались патентночистые. Теперь ему некуда деваться, и он пошлет их.
— Иван, ты у кого хитрости учился?
— У Романа и у тебя. В твою лучшую пору, когда мы делали невероятные вещи и у нас была куча дипломов, медалей, как у наших хоккеистов, и почти мировая слава.
— Неужто это было?
— Было и еще будет!
Окошечко «до востребования» — и здесь, в Новограде, оно стало неотъемлемой частицей его жизни, и чем-то все еще напоминало о его бездомности, а может быть, и утверждало ее, — было еще открыто. Ему подали письмо. Девушка подала его и опустила очи. Она наверняка знала Егора. Но Егору было не до того. Письмо Нины он ждал, она писала редко и никогда почти ничего не сообщала: ни о себе, ни о семье. Она как бы не решалась его вмешивать в свое, домашнее. А ему хотелось знать о ней больше, понять ее и через нее понять себя. Многое в Нине, когда время уносило ее все дальше и дальше и как бы затушевывало ее живой облик, казалось ему непривычным и непонятным. Рассудок давил чувство. Чувства верили вслепую, рассудок требовал доказательств.
Нина писала из Харькова. Как она рвалась туда и, наконец, там, у своей цели.
«В Харькове утром все Павлово поле, напоминающее мне Мустамяэ, было бело от первого снега, — читал он, торопливо пробегая по строчкам. — Мне даже жаль, что скоро пригреет солнце и растает снег, а как хочется поиграть в снежки с тобой, мой славный и далекий Человек… Я пойду по улицам города и буду думать, что Человек ходил по ним. И как славно, что Человек этот живет где-то на земле и будет жить вечно, как разум и любовь, сложившиеся вместе и создавшие самое прекрасное, о чем мы мечтаем — совершенного Человека.
Пролетит месяц отпуска, месяц потрясающей своей трагичностью жизни и счастья исцеления людей, и снова уже родной мне Таллин засеребрится под крыльями самолета, и я снова буду там, где есть Мустамяэ, улица Койдулы и берег Раннамыйза и старый Тоомас и мои дети.
Я благодарна Человеку за его любовь, которая дала мне необыкновенную свободу. Хорошо себя чувствовать морем в берегах любви и верности».