Он шел и видел Харьков, его улицы и площади, скверы в осеннем золоте листьев и не мог представить их в снегу. Он видел ее поликлинику с зимним садом, зал сеансов и десятка два глаз, с испугом и надеждой ждущих от нее чуда.
Письма Нины рвать нестерпимо больно, а хранить негде, и он запоминал их дословно и раскладывал в памяти одно рядом с другим, точно на полочках. Выходил на берег Шумши и бросал в воду. И всегда они вызывали в нем победу чувства над разумом и в голове его рождались планы встречи с Ниной, планы окончательного устройства их жизни.
Он подошел к реке. Шумша была закована в синеватый панцирь льда, и только у берега родниковая вода съела его. Вода билась в узкой промоине живой трепетной силой. Бросил листок в воду и постоял, пока бумага не намокла и не исчезла из виду. Поднявшись вверх по крутояру, Егор вышел на улицу и зашагал к заводу.
Иван еще корпел в мастерской, по шагам узнал Егора, но не оглянулся. Только светлый вихорок на макушке качнулся, как перо локатора, как бы подтверждая, что, мол, замечен и отмечен.
— Ты что, еще тут? — спросил Егор, проходя мимо и косясь на Иванов монтажный стол.
Иван осторожно отложил лупу, взглянул на Егора, надеясь, что тот сам ответит на свой праздный вопрос, не заставит говорить необязательное, но Егор уже шел к своему столу, и Летову пришлось отвечать:
— Стабильность показаний… Она ж не отработана. Всякое может быть. Не на выставку — на ярмарку. А там не только соглядатаи станут толочься, а и покупатели. А ты что?
Егор сел за свой стол.
— Письмо хочу написать.
— А я пойду все-таки. Женечка уже звонила.
— Иди, иди. — И как только за Иваном закрылась дверь, он принялся за письмо. Он не умел писать о чувствах. Он даже не пытался писать так, как писала Нина, письма его были деловыми, как и вся его жизнь, и только там, где он строил планы насчет встречи в недалеком или далеком будущем — он возьмет отпуск и поедет с Иринкой к ней, но это может быть не раньше каникул, только тут — в словах и в интонации письма — чувствовалось, как он хочет встречи, как тоскует и как неспокойно у него на душе.
С письмом в руке он вышел за проходную. Дул холодный, резкий ветер. Раскачивался и скрипел фонарь над заводскими воротами. Егор осторожно, будто расставаясь с чем-то непомерно дорогим, протолкнул письмо в прорезь почтового ящика, а когда отошел, услышал шаги и оглянулся. К нему подходил директор завода.
— Что полуночничаешь?
Голос Романа прозвучал резко, недовольно. Дураком он был бы, если бы не заметил, что Егор в последнее время уклоняется от встреч с ним.
Егор не ответил, молча пошел рядом. Все в нем подобралось, подтянулось и даже заболело в кишечнике, как бывало в разведке, когда обнаруживали враги.
А дальше произошло все само собой, когда разум отключен, а действует одна воля.
Егор спросил Романа, стараясь не показать, как задыхается:
— Ты можешь на одну минуту представить себя не директором? Просто человеком? Как все? Можешь?
— Что за вздор ты говоришь, Егор?
— Я спрашиваю, можешь или нет?
— Ну?
— Представил?
— Представил…
Егор резко повернулся, коротко размахнулся и ударил его вначале по одной щеке, потом по другой.
— Вот! Я не могу вас судить за прошлое, а за то, что жизнь мне и Варе поломали, — за это сужу.
И зашагал скорым шагом, но не таким скорым, чтобы Роман мог подумать, что Егор от него бежит. Роман мог бы догнать его, но не стал догонять.
47
Егор получил это письмо от Нины уже после Нового года. В канун праздника на заводе шел «великий штурм Кенигсберга», и Егор весь день намеревался съездить на почту, но так и не сумел, а когда вырвался, окошко «до востребования» было уже прикрыто изнутри фанерным щитком.
Наверно, лучше, что письмо он получил именно сейчас. С Новым годом схлынула бы радость, принесенная Ниной, а сейчас она останется с ним на долгие дни, до следующего письма.
Письмо было с ним, он еще не выучил его и не утопил в какой-нибудь промоине на Шумше, и, не дойдя до завода квартала два, остановился, вынул его из кармана, снова стал читать, слыша за каждым словом глубокий и низкий голос Нины.
«Посылаю Человеку вьюжную песню Сурового Моря. В зеленых иголках ели еще звучит мелодия песни, забытой на берегу, в белую ночь. Все здесь ждет, когда те двое вновь увидят седые звезды и подарят Морю тепло своих рук. «Любовь и мысль — вот радость и сила жизни». Ах, как тоскует по Человеку Суровое Море в эту Новогоднюю ночь, желая Человеку счастья».
И опять о себе и все и ничего. И опять она отдавала ему свои чувства и не включала в свою жизнь. И опять письмо ее, уместившееся на одной стороне со странным неновогодним и в то же время и новогодним рисунком — лань среди сыпучих снегов севера, опустила голову, как будто ищет корм, — раскрыло ему всю ее, Нину, и не раскрыло ничего. И опять оно волновало его так, как ничто никогда не волновало. И опять новое, не встречавшееся ему сочетание слов: «любовь и мысль — вот радость и сила жизни». Да, любовь и мысль, чувство и разум — разве это не счастье жизни, на самом деле? Разве это не радость? О чем она думала, когда писала эти слова, достойные стать девизом?