Крайний слева — это парус Нины. Она держит руль, темные очки изменили ее лицо. На ней голубая шапочка и голубой шарф, а свитер белый. Она любит голубое и белое, Егор это заметил сразу, там на Раннамыйза. Звенит туго натянутый ветром парус. Мороз холодит щеки, буер подпрыгивает на неровностях, славно хочет взлететь, но, однокрылый, не может оторваться ото льда.
Никто не видел, как это случилось. Никто не знал, откуда взялся этот буер с двумя девчушками на борту. Он летел с моря, все время уходя влево. А там громоздилась глыбистыми ледяными берегами ледокольная стежка. Те двое не видели ее, они летели прямо на солнце и свет слепил их. Нина увидела это и поняла, что ожидало их впереди. Треугольник ее паруса отделился от строя и пошел, все удаляясь и удаляясь, как птица, сбившаяся с пути.
Ах, как скрежетал на поворотах лед под сталью… Как напряженно гудел парус над головой…
Она должна была обогнать тех взбалмошных девчушек, и она обогнала их, упредила, упредила в последнее мгновенье, когда сталь зазвенела о торосы и треск тонкого льда, за ночь подернувшего разводье, и плеск воды, и крик оповестили о беде.
Над полыньей тяжело затрепетал парус, как белый флаг, сигнал о сдаче.
Егор зажмурил глаза — до того ясной была перед ним картина.
«Только не сдача, только не сдача! — подумал он в отчаянии. — Она не могла и не может сдаться. Прежде чем умереть, человек сдается. Нина — нет, она не может, не должна»…
Вышла Мария Дормидонтовна. Егор ожидал, что она будет в черном, но, увидев ее в красной, крупной ручной вязки кофте, которая так молодила ее, обрадовался. И только сейчас он увидел, как тяжело ей, как скрывает она это и как понимает все. И он застыдился, что еще недавно на нее сердился.
Она взглянула на газету и ни о чем не спросила, стала одеваться. Одевалась она не торопясь, будто хотела отдалить то, что ждало ее. Егор стоял в передней, ждал, уже одетый в пальто с котиковым воротником и надвинутой на глаза, как он всегда носил, черной каракулевой шапке, сегодня лишь чуть больше надвинув ее.
— Где дети? — спросил Егор, наконец, поняв, чего не хватало в ее квартире и почему он никак не мог привыкнуть к ней.
— Дети? — как бы спохватившись, переспросила мать. — Девочки в школе. Знаете, у нее Вера и Марена. Да еще Аскольд. Аскольда она отправила в зимний лагерь. Там учат фигурному катанию, а у мальчика оказалось желание, говорят, даже талант. Она любит его.
— А девочек?
— Ну, что вы спрашиваете? Разве может она не любить?
Егора пустили сразу же и, провожая его в палату, Мария Дормидонтовна, не в силах стоять на ногах, сидела на стуле, держалась обеими руками за Егоров пиджак, как будто не хотела и боялась его отпустить, говорила прерывистым голосом:
— Я потом, потом пойду. Вы побудьте с ней. Она ждала. Больше всего вас. Ждала…
Медицинская сестра, вся в белом, как ей и полагается быть, с желтыми длинными волосами и безбровым свежим лицом, шла чуть впереди него. Они поднялись на второй этаж. В коридоре было бело от света ясного зимнего дня. Егору казалось, что он идет сквозь бесконечное холодное пространство, остро и колюче сияющее белизной.
Мертвый холодный блеск. В нем, чуть впереди Егора, двигалось тоже что-то белое, неживое. «Но почему оно двигается, если неживое?» — подумал он и с трудом догадался, что это же сестра.
Странная диалектика: его беспрепятственно пустили к Нине, значит, надежд уже нет. Разве она не нуждалась в людях, когда еще были надежды? Тогда она оставалась одна…
«О чем я думаю? Как я могу об этом думать?»
Сестра подходила к двери. Он уже понял, что это та дверь. За ней — Нина. Невидимая черта уже отделяет ее от мира. Но он тут же протестующе остановил себя: «Нет, нет. Этого не может быть, — и обругал себя. — Ах ты, жалкий риторик»…
Сестра открыла дверь. Егор перешагнул порог. Никакой черты он не ощутил, не увидел, не понял.
Кровать Нины стояла у окна. С обеих сторон ее сидело по девочке. Если бы у обеих были белые волосы, Егор подумал бы, что у него двоится в глазах. Но у одной девочки, что сидела слева, были темные волосы, у другой — светлые. Значит, это обе живые девчушки, у него вовсе не двоится в глазах.
«А, это ее дочери или те, из-за которых…» — успел подумать ой и тут увидел лицо Нины. Большие серые глаза, застигнутые врасплох, так и остались распахнутыми ему навстречу. В них за короткое мгновение отразились все переживания живого, живущего человека: и удивление, и неверие, и вера, и страх, и радость. Они жили!