Она достала пластинку. Егор, не отвечая жене, взял, подержал на ладони. Пластинка была гладкая, как полированное стекло, и прохладная.
— Хочешь, сейчас проверим? — спросила Варя.
— Для чего?
— Она согрелась в твоей ладони и уже не даст первоначальной точности.
— Посмотрим!
Варя поставила плитку на предметный стол прибора. Егор наклонился к «микроглазу».
— Да, лишняя сотая микрона.
— Да чуть больше, — уточнила Варя, заглянув в прибор. — Так зачем он тебя оставлял?
— В командировку, за серебрянкой…
— Согласился?
— А как ты думаешь? Нет, конечно.
— Вот и отлично.
Егор задумался, покачивая на ладони стальную плитку. «Вот как бывает… Прибор точнейший, а снимать показатель проверки все-таки приходится на глаз. А как замкнуть процесс измерения в самом приборе, чтобы он фиксировал результат?»
— Ну, что ты? — спросила Варя, видя его озабоченность.
— Да так, свое. Часто тебя Роман зовет на вече?
— В последнее время каждый раз. А что?
— Да так… Думаю, зачем? Он ведь без выгоды для себя ничего не делает?
— Какая от меня выгода? — Варя насупилась, разлетные брови ее как бы надломились, и лицо от этого постарело.
Звякнул телефон, Варя взяла трубку, покосилась на мужа — тот все еще в задумчивости покачивал на ладони стальную плитку.
— Тебя просит зайти Сойкин, — сообщила Варя, кладя трубку. — Значит, по партийной линии…
— Теперь не открутиться!
Если ступишь из проходной на заводской двор и повернешь не налево, к основным цехам и заводоуправлению, а направо, и углубишься в лабиринт подсобных и складских помещений, в глаза скоро бросится небольшое, из красного кирпича здание с широкими карнизами и крутой крышей оцинкованного железа. Над зданием когда-то высилась мансарда с узкими окнами, по два с каждой боковой стороны и по одному, но широкому, с торца. Окна заделали за ненадобностью, а высокие стропила так и остались, и своим силуэтом здание стало напоминать восточную пагоду. Так этот домик на заводе и звали — пагода. Здесь размещалась заводская лаборатория, хозяйство Егора Ивановича Канунникова. Вход с фасада ведет сразу на второй этаж. Небольшой тамбур, прихожая, шкаф для одежды. За дверью самые разнообразные звуки, какие издает металл, когда к нему касаются орудия холодной обработки. В зальце, — зовут его тут громко цехом, — три длинных верстака: по одному слева и справа по стенам, третий — посередине. У задней стены — монтажные столы, иногда два, иногда три, и стол заведующего лабораторией, или как тут солидно зовут — начальника. Дверь позади руководящего стола ведет в библиотеку. А как же без нее! «Технический мозг завода» может обойтись без начальника, может обойтись без станков, но без библиотеки — нет. Каждый заводской инженер обязан принести сюда хотя бы одну книгу в год — таков неписаный закон установился на заводе.
Да, насчет станков… Их долго не было. Откуда возьмешь, где поставишь? Все-таки добились своего, получили новейшие станки. Пригодился высокий подвал, что был под пагодой. В задней стене здания прорубили дверь, зацементировали пол и назвали — «нижний цех». Туда и поставили станки.
Все это было воплощенной в живое дело мечтой Егора Канунникова и его немногих друзей. Сюда по утрам спешил Егор. Здесь он проводил все свои дни, а иной раз и вечера. Думает он всегда, но делает свои задумки только здесь. А где еще? Дома у него пока нет монтажного стола, нет верстака, а тем более станков-универсалов. Да и без своих помощников, самых искусных, самых толковых рабочих, каких ему удалось отвоевать, ничего бы не стоил он, Егор Канунников.
Подавленным возвращался Егор в пагоду. Внешне он ничем не выдавал своего состояния духа, так же легко и свободно шагал по булыжной мостовой, легко и свободно здоровался со встречными, говорил слова, какие всегда говорил, если попадались знакомые, но на душе была обида, обида на Романа, на Сойкина и на себя, на себя особенно, потому что не мог до конца постоять за свое дело.
…Сойкин, глядя на него вовсе не строго, а так, дружески и даже с состраданием, вышел из-за стола, сел рядом, положил руку на его плечо.
— Слушай, разве я не понимаю, — проговорил он, не приглушая в голосе ноток сострадания. — Все понимаю. Посылать тебя — ерунда все это, беспардонная ерунда. Но, понимаешь, случай исключительный.
— Таких случаев — по три на день. И ты, Семен, не подслащивай пилюльку и не успокаивай меня. У тебя в руках сила партийной дисциплины, перед ней все уступает, но я не уступлю.