Дорохов уже отправил контейнеры с домашними вещами, отвез семью, чтобы ребята успели к занятиям в школе. Со дня на день собирался уехать и сам, теперь уже на постоянное местожительство. Однополчанам он признавался: «Летал — черт был не брат, а теперь мурашки по спине от одних только слов «постоянное местожительство».
Отъезд свой Дорохов под разными предлогами оттягивал. Не укладывалось в голове: ну как это он распрощается навсегда с родным полком, с Майковкой и вообще с авиацией, которой преданно служил о самой войны? Что поделаешь — психологический барьер, о котором никогда даже и не подозревал.
Ну а теперь с отъездом Дорохов и вовсе спешить не будет. Пусть он уже и отрезанный ломоть, но не успокоится, пока звенит в ушах тишина. И с Курмановым поговорит как полагается. Бес, что ли, его попутал… С этими беспокойными мыслями Дорохов и подошел наконец к телефону.
— Степан Гаврилович? Здравия желаю, — услышал он голос Курманова и не узнал его. Курманов будто спрашивал его: «Ну что вы хотите?»
Дорохов, словно кто придавил ему грудь, почувствовал какую-то тесноту, слова застряли в горле, и он обозлился на самого себя за нерешительность. Но вот он перевел дыхание, прокашлялся и чувства свои подавил, не выдал Курманову. Со сдержанной холодностью спросил:
— Завтра как, летаешь?
— Нет. А что?
Вот это «А что?» Курманова еще более задело Дорохова. Командует без году неделя и уже «А что?»! Понимай, значит, так: «Вам-то теперь что?» Так вот к чему клонил Ермолаев. Не впрок, видать, власть Курманову. «Ладно, — решил Дорохов, — крой вдоль, а мы рискнем поперек».
— Может, зайдешь вечерком? Уезжаю ведь… Отлетался.
Курманов не хотел даже показываться Деду, как он называл Дорохова за глаза. Но слова Дорохова, особенно «отлетался», вызвали у него какую-то жалость. Неужели Дед и в самом деле никогда больше не поднимется в небо? И у него, непонятно почему, вырвалось:
— Забот навалилось…
— Заходи, не увидимся ведь больше…
Дорохов чувствовал себя напряженно, он положил трубку, не дожидаясь ответа. Был уверен: Курманов должен прийти, но не был уверен, что, продолжая разговор, не сорвется и не скажет ему сию же минуту о непривычной для себя тишине. Нет, с Ермолаевым ему всегда было куда проще.
Курманов ругал себя, что не смог отказаться. Теперь, хочешь не хочешь, иди, исповедуйся Деду. И так уж надоело слышать: «При Дорохове полк гремел, а что стало…» Да и поймет ли его Дед? Но он все же пришел.
— Чего хмурый, Григорий Васильевич? Ну прямо туча тучей, — сказал Дорохов, здороваясь с ним.
— Нахмуришься, — протяжно ответил Курманов и сделал длинную паузу: ни о чем не хотел говорить. Но приветливый тон Дорохова, ждущее выражение его лица вызвали у Курманова доверчивое к нему расположение, и, поколебавшись, он продолжал разговор так, будто они его вели давно: — Знаете, чем все обернулось? Во всех смертных грехах обвинили капитана Лекомцева. Иные, толком не разобравшись, катят на него бочку. А у Лекомцева — звено, как он будет летчикам в глаза смотреть?
Дорохов о летном происшествии знал. Капитан Лекомцев катапультировался за день до его отъезда в госпиталь. Но его волновало другое: почему не летает полк? Готовясь вести разговор именно об этом, он сочувственно произнес:
— А чего горячку пороть — разберутся.
— Да уже разобрались, — с холодной упрямостью продолжал Курманов. — Лекомцеву ярлык повесили: «недоученность», Курманову (так он и сказал о себе — в третьем лице) — «неполное служебное соответствие». — Вздохнул и с горькой иронией добавил: — Все как полагается, просто и, я бы сказал, буднично, Курмаловская прямота Дорохову не в новинку. А тут, видать, и самолюбие основательно задето. Теперь его не сдержишь. Но не за этим же он его позвал, чтобы случай с Лекомцевым пережевывать.
— Вот видишь, не хотел я ворошить это злополучное ЧП, а ты сам напрашиваешься, — дружелюбно сказал Дорохов, уже согласный выслушать Курманова.
Грустная улыбка шевельнулась на губах Курманова. Ему самому надоело объясняться. Но сочувственный тон Дорохова смягчил душу: а вдруг Дед поймет его? Должен же кто-то его понять. Да если уж начал… А коли так, хоть и невеселая песня, а доводи до конца.
— О чем же тогда говорить, Степан Гаврилович? Ермолаев, например, одно заладил: «Чудак, зря ерепенишься, только огонь на себя вызываешь…» Да еще советует: «Козыряй!» Козырять-то козыряй, а если не с того конца узел развязывают — воды в рот набрать?!