— Я пить не буду, — твёрдо сказал я.
— Ты что, меня совсем не уважаешь?
— Уважаю.
— Ага… Беру за хвост и провожаю…
— Ну ты чо как маленький?
— А ты прям большой. В чём дело-то тогда?
— Да просто занят.
— А как же гостеприимство?
Следуя инструкции, достаю две стопки:
— Эдвард, давай так. По три стопки: по-русски. И всё. Шабаш.
— Ково шабаш? Уж нормально посидим. Чо мараться-то? Мы чо, бичи, что ли?
— Мы не бичи. Но мне работать надо, — отчеканил я как можно твёрже.
— Чо за люди стали? Не зайди ни к кому. Да что с вами сегодня такое-то? Да ково сегодня… это па-ста-янно так! Я уже заметил! Главно, когда ва-а-м надо, придёте, дохлого разбудите, давай то, давай это! Электроды давай! Намордник! Спасжилет! Выручай! Давай спасай меня! Тону… — Он сделал паузу, переводя разговор в другую протоку, покачал головой и прозорливо прищурился, подняв верный палец: — Подожди-и-и. Теперь с этим Мотькой на меня ещё собак повешают. А я, может, спас его! От погибели. Ка-ак? А так! Не попался бы я навстречу, он трезвый хрен выплыл бы, вы об этом подумали? А то: «развяза-ал», «напои-ил», — он передразнил, — я не напоил, а подготовил к аварийной ситуации! — отчётливо произнёс Эдя. — Валентина тут Игнатьевна на меня поволокла… Я ей говорю: ты сама виновата. Довела мужика. А как? Иду весной, смотрю, стоят у ограды, думаю, хе-хе, целуются. Голубки… Ага, хрен те в норки[4]! Техосмотр… Нюхает его. Да. Натурально обнюхивает стоит! Главное, не то что «пил — не пил». Не-ет! А когда пил, с кем, что, чем зажирал и о каких бабах говорил. А тот боров стоит, как на допросе. Ещё и шею тянет. Дал бы в норки! Тоже парфюм нашла. Как не запить после этого? Или в реку не кинуться. Тьфу! И ты туда же… «Рабо-о-отать надо»… Как нерусские…
— А ты знаешь какой русский-то?
— Ну какой? — Он стал усаживаться, ёрзая, блестя оживлённо глазами, довольный тем, что уже втравил в разговор и, значит, всё складывается. — Какой? Давай! Давай поговорим! Вот это уже по-нашему. А то «рабо-о-отать надо». Ну какой? Какой русский?
— Который не бухает русский, — вязко и медленно сказал я.
— О-о-о… — протянул он сделанным и презрительным разочарованием. — Во-о-н ты как? — И пустил в ход самую тяжёлую артиллерию, стопятидесятипятимиллиметровые гаубицы: — А я, между прочим, со своим пузырём к тебе пришёл.
Серьёзные мужики умеют одним прикрытием стопки отмести все посягательства на их трезвость, и их «нет» звучит настолько прохладно-мимоходно и необсуждаемо по сравнению с тем, что они выражают своим обликом, о чём говорят и чем занимаются, что в голову не придёт заподозрить их в какой-то душевной мелкости, неспособности к чему-то мужицки-разгульному. Когда кто-то из них приходит, я суечусь, зачем-то предлагаю стопку, а они отказываются даже не потому, что им некогда, а потому, что им со мной, скорее всего, неинтересно. И я отступаю, не обладая и сотой долей Эдиной вязкости.
Эдю я выставил, несмотря на все его уловки. Он попытался пойти на крайнюю меру: снова сделать вид, что его интересуют книги и он хочет совета, что «па-чи-тать», что любит «пачитать», и что в избушку «набирает полные нары литературы» и пока не «пра-чи-тает, из зимовья ни ногой», а «баба» его за это «докоряет». А потом вдруг взгордился-набычился и спросил «где хронометр?», произнеся «хрономет». И заявил, что он пришёл «не языком мести чо попало», а навести ясность с мотором, а я его путаю и сбиваю на ерунду.
Не устаю наблюдать за собой. Иногда придёт кто-нибудь такой вот нудный и просидит от силы час, а я изведусь и мечтаю, чтоб он ушёл, будто отнимают неделю. А кажется: ну что трудного уделить час времени, раз человеку нужно? Нет, заедает: как же так? Какое он имеет право тратить моё время? Которое я мог спокойно протереть, валяясь на койке или слоняясь. Гордыня чистая. Она у всех книжных людей. Своё время оцениваешь дороже чужого.
Дочитал «Чудиков» и пришёл к выводу, что читать про них намного интересней, чем с ними жить. По дороге с работы удачно встретил Матвея.
— Здоровеньки! Как дела?
— Да нормально. Моть, — я помялся, — это… Ты помнишь, говорил, если чо — обращаться.